Ясунари Кавабата - Снежная страна

– Что это ты разглядываешь?..

– Она ночевать, что ли, осталась?

– Кто?.. А-а… Чудак, думаешь, легко каждый день таскать такую тяжесть? Иногда инструменты по нескольку дней здесь остаются, а гейши ночуют дома.

Комако рассмеялась и, тяжело задышав, прикрыла глаза. Пошатнулась, наступила на подол кимоно, прислонилась к Симамуре.

– Проводи меня домой.

– А зачем тебе идти домой?

– Нет, нет, надо идти. После банкета все отправились продолжать веселье в тесной компании, одна я отказалась. Не хочу с местными… Хорошо еще, что у меня было второе приглашение здесь же, в гостинице. Но если подруги зайдут за мной домой по пути в купальню, а меня не окажется, это уж будет слишком.

Комако была пьяна, но твердо шла по крутому склону.

– Ты что, девчонку-то до слез довел?

– Между прочим, она действительно производит впечатление немножко ненормальной.

– А тебе доставляет удовольствие всех с этой точки зрения рассматривать?

– Да это же ты ей сказала, что она сойдет с ума! Она и заплакала, вспомнив об этом, от обиды, наверно.

– А, тогда другое дело.

– Но знаешь, минут через десять она вовсю распевала в купальне. Голос такой красивый…

– Это у нее привычка – петь в купальне.

– Совершенно серьезно просила меня о тебе заботиться.

– Вот дурочка-то! Но ты мог бы и не распространяться сейчас об этом.

– Не распространяться? Я-то что… А вот ты, как только о ней зайдет речь, злиться начинаешь, не знаю уж почему.

– Ты что, хочешь эту девчонку?

– Ну вот видишь, сразу начинаешь говорить ерунду.

– Я не шучу. Смотрю на нее, и кажется мне, что в будущем станет она для меня тяжким бременем. Не знаю почему, но так мне кажется. Тебе бы тоже, наверно, казалось, если бы ты любил ее и наблюдал за ней. – Комако, положив руки Симамуре на плечи, повисла на нем и вдруг резко покачала головой. – Нет, нет! Может быть, она все-таки не сойдет с ума, если попадет в руки такому, как ты. Может, ты избавишь меня от моего груза?

– Да будет тебе!

– Небось ты думаешь, что я напилась и несу вздор? А я серьезно. Мне бы знать, что девчонка рядом с тобой и ты ее любишь… Я бы тогда со спокойной душой пустилась в разгул, и мне было бы хорошо, словно в мертвой тишине…

– Но послушай!..

– Да ну тебя!..

Комако бросилась от него бежать. С разгону стукнулась о ставни на галерее какого-то дома. Но оказалось, что это и есть ее дом.

– Закрыли, думали, не придешь.

Навалившись всем телом, Комако открыла совершенно иссохшую, скрипучую дверь и шепнула:

– Зайдем ко мне!

– В такой час!

– Да спят же все!

Но Симамура колебался.

– Ну, не хочешь, тогда давай я тебя провожу.

– Хорошо…

– Впрочем, нет… Ты ведь еще не видел мою новую комнату.

Они вошли через черный ход, и Симамура сразу увидел всех обитателей дома, разметавшихся во сне. В тускло-желтом свете на матрацах из той же грубой бумажной материи, что и горные хакама, старых, выцветших, спали – каждый в своей позе – хозяин, хозяйка и человек пять-шесть детей. Старшей дочери на вид было лет семнадцать-восемнадцать. От всего здесь веяло бедностью, могучей по силе своей безотрадности.

Теплое дыхание спящих, казалось, отбрасывало Симамуру назад, и он непроизвольно сделал шаг к двери, но Комако уже с треском ее захлопнула и, без всякого стеснения топая по дощатому полу, направилась к себе. Симамура прокрался за ней, чуть ли не наступая на изголовье постелей. Сердце у него екнуло от предстоящего сомнительного удовольствия.

– Подожди тут, я свет наверху зажгу.

– Да не надо…

Симамура стал подниматься по совершенно темной лестнице. Оглянулся. Внизу, в глубине, где-то за безмятежно спящими людьми, виднелось помещение лавки.

На втором этаже было четыре комнаты с истертыми, как и во всех крестьянских домах, татами, устилавшими пол.

– Видишь, здесь очень даже просторно, я ведь одна, – сказала Комако.

Но загроможденные всякой рухлядью комнаты с раздвинутыми между ними закопченными седзи, узенькой постелью и висевшим на гвоздике вечерним кимоно производили впечатление логова сказочной лисы-колдуньи.

Усевшись на свою постель аккуратно, чтобы не измять, Комако предложила Симамуре единственный дзабутон [Дзабутон – подушка для сидения (по-японски, на полу)] .

– Ой, какая я красная! – сказала она, посмотревшись в зеркало. – Неужели я была такая пьяная?

Потом, пошарив на комоде, обернулась к Симамуре:

– Смотри, вот мои дневники.

– Как их много!

Комако взяла стоявшую рядом с дневниками оклеенную цветной бумагой шкатулку. Она была битком набита разными сигаретами.

– Все они помятые, я ведь сую их в рукав кимоно или за оби [Оби – декоративный пояс, надеваемый поверх кимоно] , когда клиенты угощают. Помятые, но не грязные. И почти все сорта есть. – Упершись рукой о татами рядом с Симамурой, Комако разворошила содержимое шкатулки. – А спичек нет! Мне ведь они не нужны, курить-то я бросила.

– Неважно. Ты шьешь, да?

– Да, но никак не дошью. Очень уж много клиентов. Сейчас такой наплыв, все приезжают полюбоваться золотой осенью.

Отвернувшись, Комако убрала валявшееся перед комодом шитье.

Павлониевый комод с великолепным рисунком древесины и роскошная красная лакированная шкатулка, оставшиеся у Комако со времен Токио, сами по себе были все такими же нарядными, как там, в чердачной, похожей на ящик комнате на втором этаже дома учительницы, но здесь, среди старого хлама, они только еще резче подчеркивали всю убогость обстановки.

От лампочки к постели тянулся тонкий шнур.

– Дергаю за него и гашу, когда читаю в постели.

Играя этим шнуром и отчего-то немного смущаясь, Комако сидела чинно, как замужняя женщина.

– Ты как лиса-колдунья, собравшаяся замуж.

– Ой, и правда!

– И здесь ты должна провести целых четыре года?

– Ну, полгода уже пролетели. Пролетят и остальные.

Разговор все время угасал. Снизу, казалось, доносилось дыхание спящих, и Симамура поспешил подняться.

Закрывая за ним дверь, Комако высунула голосу, посмотрела на небо.

– Облачно… Да, золотой листве приходит конец.

…Багрянец листвы еще сохранился, Но падает медленный снег, Ибо хижина эта в высоких горах…

– Ну ладно, спокойной ночи!

– Я тебя провожу. До гостиницы.

Но Комако вместе с Симамурой поднялась в его номер.

– Ложись, хорошо? – сказала она и куда-то исчезла.

Вскоре вернулась с двумя стаканами, наполненными холодным сакэ [Сакэ – рисовая водка] , и грубо сказала:

– Давай пей! Пей, слышишь?

– Где ты взяла? Ведь все уже спят.

– Я знаю, где взять.

Комако, видимо, уже успела выпить, когда наливала сакэ из бочки в стаканы. Она снова захмелела. Уставившись тяжелым взглядом на переливающееся через край сакэ, произнесла: