Ясунари Кавабата - Тысячекрылый журавль

Вошла Фумико с чайным подносом.

На подносе стояли две чашки цилиндрической формы, одна покрытая красной глазурью, другая – черной.

Фумико поставила перед Кикудзи черную чашку. Чай был зеленый, обыкновенный, а не порошковый, как для чайной церемонии.

Кикудзи высоко поднял чашку и, смотря на донышко снизу, резко спросил:

– Это чья работа?

– Кажется, Рёню.

– И красная его?

– Да.

– Парные чашки… – Он посмотрел на красную чашку. Она стояла перед Фумико. Девушка поставила ее себе, но к ней больше не притрагивалась.

Хорошие чашки, очень удобная форма. Но вдруг Кикудзи стало неприятно.

Парные чашки, чашки «супруги»… Может быть, госпожа Оота после смерти мужа пила чай из этих чашек с отцом Кикудзи? Они сидели рядом, его отец и мать Фумико, и пили чай запросто, по-домашнему. Мать Фумико пила из красной, а отцу Кикудзи подавали черную…

Впрочем, если эти чашки работы Рёню, ими, верно, не очень дорожили и брали их с собой в поездки как дорожную посуду…

Из них пили его отец и госпожа Оота… И знает ли об этом Фумико?.. Если знает, это похоже на злую издевку.

Но Кикудзи не увидел тут ни издевательства, ни злого умысла, а лишь обычную девичью сентиментальность.

Больше того: он сам проникся сентиментальным чувством.

И Фумико и Кикудзи были подавлены смертью госпожи Оота. У них не хватало сил чему-либо сопротивляться, в том числе и сентиментальности. Кажется, эти парные чашки даже сблизили их и углубили общее горе.

Фумико знала все: и отношения матери с отцом Кикудзи, и с самим Кикудзи, и как умерла мать.

Фумико и Кикудзи были своего рода соучастниками: только они знали о самоубийстве госпожи Оота, и они скрыли это.

Готовя чай, Фумико, по-видимому, плакала. Ее глаза чуть-чуть покраснели.

– Мне кажется, я правильно сделал, что пришел к вам сегодня, – сказал Кикудзи. – Вы говорили, Фумико-сан, о прощении. Ваши слова можно толковать по-разному. Быть может, вы хотели сказать, что мертвый и живой уже не в состоянии простить друг друга? Но я все же попытаюсь убедить себя, что ваша мама меня простила.

Фумико кивнула.

– Да. Иначе и вы не смогли бы простить ее. Впрочем, она-то себя, наверно, не могла простить.

– А я вот сижу здесь, с вами… Может быть, я делаю что-то очень дурное…

– Но почему?! – Фумико взглянула Кикудзи прямо в глаза. – Разве мама виновата в том, что не могла больше жить? Может быть, вы на это намекаете?.. Мне поначалу тоже было очень страшно и обидно, когда она умерла. Даже если все не понимали ее, осуждали, смерть все равно не оправдание. Но… смерть отвергает любые рассуждения и толкования. И мы не имеем права прощать или не прощать кого-либо за смерть.

Кикудзи молчал. Он думал: вот и Фумико столкнулась с тайной, называемой смертью…

«Смерть отвергает любые рассуждения и толкования» – сказала Фумико. И Кикудзи удивился – он не ожидал от нее таких слов.

Сейчас они сидят рядом и думают об умершей. И, наверно, очень по-разному понимают: он – госпожу Оота, она – свою мать.

Ведь Фумико не могла чувствовать в ней женщину, не могла знать ее как женщину.

Кикудзи думал о прощении – простить и быть прощенным. Думал и погружался в мечтательную дрему, и в этой дреме было одно: госпожа Оота… ее тепло… сладостные волны…

Казалось, эти волну исходят даже от этих чашек, красной и черной.

Разве могла понять это Фумико?

Девушка, плоть от плоти своей матери, не знает материнской плоти. Да и не хочет знать, деликатно устраняется от этого. Но материнская плоть так же деликатно и порой незаметно воплощается в дочери.

В тот самый момент, когда Кикудзи увидел Фумико в передней, на него повеяло знакомой нежностью, потому что он увидел в Фумико облик ее матери.

Наверно, госпожа Оота совершила непоправимую ошибку, восприняв Кикудзи как живое воплощение его отца. И если это было ошибкой, то отношение Кикудзи к Фумико могло стать настоящим проклятием, ведь он видел в ней госпожу Оота. И все же Фумико притягивала его, и он этому не противился.

Глядя на ее обветренные полные губы, Кикудзи чувствовал, как мучительно тянет его к этой девушке.

Фумико нежная… Наверно, нужно сделать нечто ужасное, чтобы она вдруг оказала сопротивление.

Боясь наделать каких-нибудь глупостей, Кикудзи поспешил нарушить молчание:

– Ваша мама была такой чувствительной, нежной, потому и не выдержала. А я, как мне теперь кажется, порой бывал с ней жесток. Меня ведь тоже все время мучила совесть, и я говорил ей о своих переживаниях, наверно, слишком открыто, грубо. Я ведь малодушный человек и трус к тому же…

– Да нет, все дело в ней самой. Она сама изводила себя. И раньше, с вашим отцом, и сейчас, с вами… Тяжело ей было, она ведь не такая… ей не свойственно…

Фумико запнулась и покраснела, стесняясь, видно, развивать эту тему. Теперь румянец, заливавший ее щеки, был более ярким.

– Но когда мама умерла, – продолжала она, – буквально на следующий день я вдруг увидела ее совсем в ином свете. И стала думать о ней как о прекрасном человеке. Впрочем, она действительно становилась все прекраснее и прекраснее.

– Наверно, это всегда так, когда дело касается умершего.

– Я все думаю… Может быть, мама умерла, потому что не могла вынести собственных поступков, а еще…

– Нет, это не так!

– А еще оттого, что не могла себя пересилить. Она просто с ума сходила от…

Глаза Фумико наполнились слезами. Наверно, она хотела сказать: «от любви к вам».

– Умершие таковы, какими делает их наше сердце. Будем бережно обращаться с их памятью, – сказал Кикудзи.

– Но все же как рано все умерли!

Фумико, кажется, поняла, что Кикудзи имеет в виду и ее мать и своих родителей.

– И вы и я остались одни, – добавил Кикудзи. И вдруг подумал, что не будь у госпожи Оота дочери, ему бы сейчас, наверно, все казалось гораздо более мрачным – ведь в его отношениях с госпожой Оота было нечто противоестественное.

– Оказывается, вы, Фумико-сан, не только ко мне добры. Вы и к моему отцу проявляли большую доброту. Я знаю, ваша мама мне рассказывала…

Кикудзи наконец сказал то, что давно вертелось у него на языке. Кажется, его голос прозвучал спокойно и без тени фальши. Должно быть, настало время, когда он мог говорить о таких вещах. Мог откровенно сказать о связи своего отца с матерью Фумико.

Но Фумико вдруг низко поклонилась ему, коснувшись ладонями татами.

– Простите меня! Мне было так жалко маму, так жалко!.. Она и тогда была на грани отчаяния…

Фумико проговорила это быстро и застыла в поклоне. Потом заплакала, ее плечи бессильно поникли.

Кикудзи пришел неожиданно. Фумико была без чулок и все время сидела в неудобной позе, слишком сильно поджав ноги, словно хотела спрятать от него босые ступни. Она буквально сжалась в комочек и от этого казалась совсем несчастной.