Ганс Фаллада - Железный Густав

Только бы выбраться из этого болота! Я дал себя одурачить! А ведь я поклялся, что с Эрихом у меня никогда не будет ничего общего. Гейнц принялся потихоньку просматривать столбцы газетных объявлений под рубрикой: «Требуется». До чего же их было мало — только теперь он это понял! И всегда он опаздывал. «Спасибо, мы уже нашли! Пораньше надо вставать, молодой человек!»

Отчаянная хандра нападала на него после таких «смотрин», но ничего не поделаешь, — хандра не хандра, есть место, нет места — дерьмо остается дерьмом, а с дерьмом он не хочет связываться!

Каждое утро, прощаясь с совсем уже отяжелевшей Ирмой перед тем, как бежать на работу, проклинал он себя за трусость. Чего ради я туда хожу? Трус несчастный! Теперь-то я уже знаю, что такое страх перед жизнью…

Так же было у него тогда с Эрихом и Тинеттой. Нет, — Эрих не давал о себе забыть, все напоминало ему об Эрихе. Гейнц и тогда сотни раз клялся, что ноги его не будет на этой роскошной вилле — и все же продолжал туда таскаться, как он каждое утро таскается на работу! Он до тех пор праздновал труса, пока окончательно не нарвался: унижение, несмываемый позор… Нет, больше это не повторится! Надо уходить…

Кабы не Ирма да ребенок! Один я бы ничего не боялся!

Но это же трусливая отговорка — рассуждать о том, что было бы и чего бы не было! Хоть бы Хоппе сам его уволил — у него, у Гейнца, сохранилось бы право на пособие (еще одно «если!»). Гейнц стал ворчлив и неразговорчив, он давал неясные справки, он недовольно грыз ручку, когда на него наваливали лишнюю работу, говорил «господин Хоппе», вместо «господин доктор Хоппе», и надевал галстук, в котором преобладал красный цвет.

Ребячество, постыдная трусость — перекладывать на кого-то решение своей судьбы. Гейнц знал это и все же это делал — он прятал голову, как страус… Надо быть практичным, утешал он себя. Этого требует здравый смысл. Не выливай грязную воду, пока не запасся чистой — говорится даже в пословице.

И вдруг все решилось так быстро, как он и не ожидал. Некто третий взял решение в свои руки…

Как-то он торопился с письмами на почту, и только вошел в вертящуюся дверь, как кто-то с улицы протиснулся навстречу и сквозь стекло заметил выходящего Гейнца… Оба рывком крутнули дверь: Гейнц вкрутил в банк своего брата Эриха, тогда как брат Эрих не менее энергично выкрутил из банка своего брата Гейнца. Оба брата вплотную увидели друг друга сквозь стекло. Гейнц смотрел угрюмо, но и растерянно; тогда как Эрих, по-видимому, хладнокровно оценивал ситуацию, — он заметил в руках брата письма, заметил, что тот без пальто…

На улице Гейнц остановился. Волей-неволей он должен был остановиться. Там, в приемной, стоял его брат и тоже смотрел на него. Однако Эрих ничем не показал, что узнал брата, и не выразил ни малейшего намерения с ним поговорить…

С минуту глядели друг на друга братья-враги…

Гейнцу лезли в голову всякие посторонние мысли: опять он напялил цилиндр. Этакая обезьяна! Да он и всегда был обезьяной!

Словно ему больше нечем было укорить брата, как только его обезьяньими замашками!

Но тут наплыли какие-то другие фигуры, кто-то вошел в стеклянную дверь — и Эрих исчез из виду. Очень медленно, погруженный в себя, зашагал Гейнц на почту со своими срочными пакетами. «Сегодня ты, во всяком случае, поставишь точку, — пригрозил он себе. — Эх ты, трусливая собака! Осел вислоухий! Сегодня же заявлю об уходе, будет у меня пособие или не будет!»

Но он так и не заявил, потому что заявлено было, ему. Брат Эрих не стал колебаться, ему достаточно было увидеть Гейнца…

— Скажите, — обратился к Гейнцу доктор Хоппе, усиленно гнусавя, — скажите, вас ведь зовут Хакендаль?

— Совершенно верно, господин Хоппе!

— Почему же вы называете себя Дальхаке? Как это понимать?

— Я ни разу так себя не назвал, — возразил Гейнц угрюмо. — Это вы меня так называете.

— Странно! Как я мог называть вас Дальхаке, когда вы Хакендаль? Прошу мне объяснить!

— Очевидно, вы не расслышали мою фамилию.

— Положим! А вы, очевидно, сочли излишним поставить меня об этом в известность? Чтобы я не мог навести о вас справки, верно?

— И вы их теперь навели — у господина Хакендаля?

— Молодой человек, как вы смеете говорить со мной таким тоном? Я ваш начальник… Вы обязаны мне своим существованием…

— Вот как? А я считал, что обязан этим отцу!

— Молодой человек!

— Хакендаль…

Но господин Хоппе уже одумался.

— Вы мне больше не нужны, — заявил он сердито. — У меня любой день — конец месяца. Вы сегодня предупреждены, и сегодня же уйдете. Вот ваш месячный оклад. Тидтке или кто-нибудь, кто не занят, выдаст вам бумаги. И убирайтесь!

— Честь имею, господин Хоппе, — сказал Гейнц Хакендаль, чувствуя, что гора свалилась с плеч. С этим кончено, через это мы прошли, а там будь что будет!..

В одном Эриху надо было отдать должное: Эрих был незаменимым средством от трусости.

Два дня спустя Ирма отложила недошитую распашонку, тихонько охнула и сказала:

— Гейнц, мне кажется, уже…

— А раз так, собирайся! — заторопился Гейнц. — Думаешь, доползешь?

— Ну, конечно, глупыш! — И они дружно зашагали к родильному дому.

— Поспешишь — людей насмешишь! — сказала Ирма. — Я еще не уверена, что это роды. Может, просто живот схватило.

И она — уже в который раз — рассказала мужу скандальную историю, приключившуюся с ее подругой. У той начались сильные схватки, и по дороге в роддом муж, мать и шофер были вне себя от страха, как бы это не произошло тут же, в машине. В роддоме ее уложили, она пробыла там ночь, день, недельку-другую, а потом вернулась домой, так как до родов было еще далеко, но, едва доехав до дому, сразу же родила…

— Я бы умерла от стыда! Подождем еще полчасика!

Эти полчаса, растянувшиеся на два ночных часа, они прогуляли перед роддомом. Иногда Ирма хваталась за решетку, иногда за фонарный столб, а то и просто за мужа.

— Как это глупо — не иметь опыта, Гейнц, — сетовала она. — Могли бы еще добрый час посидеть дома.

— Первый раз не считается, — философски заметил Гейнц. — Следующий раз будешь знать.

— И я бы успела дошить распашонку, — сокрушалась Ирма. — Тогда и это было бы в порядке.

Гейнц так ей еще и не покаялся, что самое главное у них не в порядке — его служба. Что он — безработный. Что последние два дня он ходил не в банк, а на выплатной пункт — регистрироваться. Трудно себе представить, сколько бумажек там требуют в доказательство того, что ты лишился работы не по своей вине, что ты в любую минуту готов поступить на работу и что ты не сумасшедший, способный ради удовольствия почувствовать себя вольной пташкой, променять приличное жалованье на тощее пособие.