Ганс Фаллада - Железный Густав

— То-то и оно! — продолжал Гейнц. — В мужестве ему не откажешь, но то ли это мужество? Может быть, и мужество бывает разное? А стало быть, и трусость…

— Брось! — сказала Ирма. — Когда потребуется мужество, ты не оплошаешь. Да и я тоже.

— Вот видишь! — обрадовался Гейнц. — Ты, значит, тоже так считаешь? Хоть мы пустились наутек, как зайцы, когда загрохотала машина.

— Не может быть, чтоб это была машина. Он нас подразнить хотел.

— Вот уж не думаю, Ирма! По правде сказать, я даже ее видел…

— Что же ты мне не сказал?

— Да ты как раз свалилась с северного полюса, и прямо в мои объятия.

— Ты меня сегодня взялся донимать!

— По крайней мере, рукам воли не даю!

— Ты знаешь, я не нарочно!

— Неправда!

— Нет, правда!

— Ну как же не нарочно? Кулаком по скуле у тебя называется не нарочно!

— Я вижу, ты решил мне хамить!

— Неправда!

— Нет, правда!

— Не лгал я сроду, всякий скажет!

— Неправда!

— Нет, правда!

— Ага, вот и сознался, что врешь!

— Я на костер взойти готов — а все же движется она!

— Трепло! Болтун!

— Покорно благодарю!

Оба умолкли, разгоряченные спором, но заметно повеселевшие.

А минуту спустя:

— Гейнц!

— Неправда!

— Да Гейнц же!

— Неправда же!

— Я только хотела спросить: утихло на улице? Не до вечера же нам здесь стоять?

— Нет!

— Что — нет? Утихло или стоять?

— И то и другое!

— Болван!

— Покорно благодарю!

Снова долгое молчание. А затем:

— Гейнц!

— Я за него! Хотя по метрике я — Генрих.

— Генрих…

— Нет, ради бога нет!

— Генрих! Мой Генрих!

— Ты что? Рехнулась?

— Да! Гейнц, ну посмотри же на меня!

— Ну, посмотрел. А дальше что?

«Что же мне делать?» Она топнула ногой:

— Брось наконец идиота из себя строить!

— Я — идиот? О, дочь Кваасихи!

— Довольно ерунду молоть! Ты все еще не понимаешь?

Она как-то странно задвигала губами.

— Ничего не понимаю, о, красная моя сестра! У тебя болят зубы?

— Гейнц… Поди сюда! Нет, нет, ближе! Посмотри на меня! Нет, не смотри! Закрой глаза! Я сказала — закрой глаза, глупышка! Совсем, совсем закрой! А ты не плутуешь?..

— Я честно закрыл глаза…

— И не подглядываешь?

— Слово благородного человека!

Пауза.

— Но что же это значит? — спросил он нетерпеливо. — Что за ребячество?

Что-то влажное, теплое скользнуло по его подбородку…

— Ну и чертовщина! — Он открыл глаза. — Что ты сделала? Лизнула меня?..

Она смотрела на него, трепеща от внезапной решимости.

— Я поцеловала тебя, Гейнц! — объявила она торжественно.

Он уставился на нее в крайнем удивлении. Вытер рукой подбородок.

— Дьявольщина! Вот что делает революция! Поцеловала!

Она кивнула.

— Да, Гейнц! Поцеловала! Это был наш первый поцелуй… потому что я люблю тебя.

— Честное слово, ты сошла с ума! Забыла, что мы отвергли эти телячьи нежности, оскорбляющие эстетическое чувство? Отвергли так называемую любовь, эту хитрую уловку природы, с помощью которой она заботится о сохранении вида? Я отказываюсь тебя понимать, Ирма, — уж не стрельба ли на тебя повлияла и ты сама не знаешь, что говоришь?

— А мне все равно! — Ирма, не задумываясь, отреклась от их общих убеждений. — Я тебя люблю и потому целую.

— И как же он тебе понравился, твой поцелуй?

— Ни капли не понравился! Гадость ужасная! Но если двое любят, они целуются. Так уж положено. Может, этому надо поучиться?

— Этому я никогда не выучусь!

— Мне тоже было сперва страшно, — рискнула она признаться. — Посмотри же на меня, Гейнц! Как я выгляжу?

— А как ты должна выглядеть?

— Ну, видно по мне, что я целовалась?

— По тебе? Ни черта не видно!

— У меня на лице нет пятен? Не очень я красная?

— Ты желтая как лимон!

— Тогда попробуем еще раз! — решила она с неслабеющей энергией.

— Послушай, Ирма, брось эти дурацкие выдумки! — Долговязый юноша не знал, куда деваться от смущения.

— Ну, пожалуйста, Гейнц! Один разочек — один-единственный! Обещаю тебе — больше этого не будет! Закрой опять глаза! Ведь это очень стыдно, хотя тебя я ни капли не стыжусь… И чуточку нагнись, не то я опять попаду в подбородок…

— Ирма… — слабо запротестовал он.

Но тут что-то легким дуновением коснулось его губ… А потом расцвело и стало удивительно мягким. Он и не подозревал, что тонкие губы его подружки могут быть такими теплыми и нежными. Ее руки обвились вокруг его шеи, и эти руки, так хорошо ему знакомые — не руки, а палки, — тепло и тяжело повисли на нем. Кровь запела у него в ушах свою нежную чарующую мелодию… Впервые коснулся его слуха этот сладостный звук, и всю свою долгую жизнь он будет с жадностью внимать ему…

Кругом нерушимая тишина… Но вот Ирма кашлянула…

— Я больше не слышу выстрелов, Гейнц…

— И я не слышу.

Оба были крайне смущены и не смотрели в глаза друг другу. Снова Адам и Ева вкусили от древа познания— и узнали они, что наги, и устыдились…

— До семи еще пропасть времени…

— А что, если нам проведать Тутти?..

— Вот это правильно! Как раз успеем.

И они побежали обратно к центру, бок о бок. Оба худые и плохо одетые, оба истощенные и лишь относительно умытые — но в обоих горела искра жизни. А сегодня она уже чуть ли не сверкала в их глазах!

У Гертруд Хакендаль (близкие знакомые, но таких немного, зовут ее Тутти) сидит Эва Хакендаль. Тутти строчит вовсю и под жужжание швейной машинки с неприязненной миной, краем уха слушает болтовню Эвы о городских событиях…

Гертруд Хакендаль не очень-то рада посещениям золовки. Густэвингу в таких случаях велено уходить в комнату, ему строго-настрого запрещено целовать тетку. Эва стала за последние два года тем, чем неизбежно должна была стать при полном отсутствии мужества и душевной стойкости — уличной девкой. Уже одно это не могло но отталкивать Тутти: женщина, для которой любовь — святыня, всегда будет враждебно сторониться той, которая внешние проявления любви сделала своим ремеслом…

Тем не менее Гертруд Хакендаль принимает золовку, мирится с ее присутствием, терпит ее и выслушивает… Гертруд Хакендаль понимает, что каждый, кому несладко живется, должен иметь свой спасительный островок, куда он может бежать от безысходности жизни, должен верить, что есть у него некая многотерпеливая обитель, подобие родного дома.

Тутти для Эвы такая родина сердца, единственное звено, связывающее ее с прежней Эвой. Здесь она может сидеть, изливать душу и размышлять, чувствуя себя своей…

Маленькая убогая Тутти Хакендаль это понимает; ведь и у нее есть такой остров, такая родина сердца…

Она смотрит на комод; там, на кружевной скатерке, собрано все, что напоминает об Отто Хакендале: несколько фотографий; пачка ее писем, пересланная в свое время с фронта (пятна на них давно почернели); все, что удалось разыскать из его резных работ; в небольшом ящичке его ножи, его рашпили, небольшая пилка и липовый чурбашек, в котором таится Христос — последний замысел Отто, — до него так и не дошла очередь. И, наконец, все, что принес ей из дому шурин Гейнц: школьные табели, несколько тетрадок, растрепанный учебник географии.