Джузеппе Томази ди Лампедуза - Леопард

Падре Пирроне был рад, что не обидел князя, и сам решил не обижаться. Мысль об «отчаянии церкви» недопустима; но давняя привычка исповедника помогла ему оценить горький юмор дона Фабрицио. И все же собеседнику не следовало торжествовать.

— В субботу, ваше превосходительство, вам надлежит исповедаться мне в двух прегрешениях: вчерашнем плотском грехе и в греховном помышлении сегодня. Помните об этом.

Теперь, когда оба несколько успокоились, настало время обсудить сообщение, которое следовало вскоре послать одной иностранной обсерватории в Арчетри. Казалось, звезды, поддерживаемые и направляемые цифрами, невидимые в этот час и все же существующие, бороздили эфир, слепо следуя своей траектории. Верные назначенным Свиданиям, кометы привыкли с точностью до последней секунды являться глазам тех, кто их наблюдает. И они не были вестницами катастроф, как полагала Стелла; напротив, их предвиденное появление означало торжество человеческого разума, который рвался ввысь и принимал участие в прекрасной повседневной жизни светил.

«Пусть там внизу Бендико гоняется за деревенской дичью, пусть поварской нож крошит мясо невинных животных. С высоты обсерватории бахвальство Бендико и кровожадность повара сливаются в спокойной гармонии. Подлинная цель — жить жизнью духа, в, ее наивысших проявлениях схожих со смертью».

Так рассуждал князь, забывая о своих всегдашних сомнениях, о вчерашней прихоти собственной плоти. Быть может, за эти минуты отрешенности, когда вновь укреплялась его связь со вселенной, князю отпускалось больше грехов, чем от благословения падре Пирроне.

В то утро божества на потолке и обезьянки на обоях снова должны были молчать полчаса, но в гостиной этого никто не заметил.

Когда звонок, призывающий к обеду, заставил князя с иезуитом спуститься вниз, оба они испытывали умиротворение, не столько от понимания политической конъюнктуры, сколько от сознания, что они взирают на нее с высоты. На вилле Салина воцарилась атмосфера необычайного покоя. Подававшийся в полдень обед — основная за день еда — прошел, благодарение господу, совсем гладко. Представьте, у двадцатилетней дочери князя, Каролины, с шеи прямо в тарелку слетела небрежно приколотая брошь. Инцидент, который в иные дни грозил бы неприятными последствиями, сегодня послужил лишь поводом для общего веселья: даже князь милостиво улыбнулся, когда брат девушки, сидевший рядом с ней, поднял брошь и приколол ее к своему воротнику, где она болталась, как маятник.

Об отъезде Танкреди, месте, куда он отправился, цели его поездки уже было известно всем, и все только об этом и говорили. Один Паоло продолжал есть, храня молчание. Впрочем, кроме князя, затаившего в глубине сердца легкую тревогу, никто не был взволнован его отъездом; лишь на красивый лоб Кончетты легла тень.

«Должно быть, девушка немного влюбилась в этого плута. Ну, что ж, пара неплохая. Боюсь, однако, что Танкреди метит повыше, то есть я хочу сказать — пониже».

Теперь, когда политическое успокоение разогнало туман, скрывавший природное добродушие князя, это качество смогло проявиться в полной мере.

Желая успокоить дочь, он принялся объяснять, насколько никчемны ружья королевской армии; говорил о недостатках нарезки ствола этих огромных винтовок, о том, какой слабой пробивной силой обладают выпущенные из них пули; то были чисто технические объяснения, вдобавок не очень добросовестные, понятые немногими и никого не убедившие, но тем не менее утешившие всех, включая Кончетту, потому что благодаря им удалось превратить войну из того предельно очевидного грязного хаоса, каким она является в действительности, в чистую диаграмму сил.

К концу обеда подали желе с ромом — любимое сладкое блюдо князя. Княгиня, признательная за доставленное ей утешение, позаботилась заказать его еще рано поутру. Желе походило, на большую грозную башню, окруженную рвами и бастионами, по гладким и скользким стенам которой нельзя было вскарабкаться. Крепость оборонял зелено-красный гарнизон из вишен и фисташек, была она прозрачной, вздрагивала при малейшем прикосновении, и ложка погружалась в нее с поразительной легкостью. Когда благоухающая фортеция добралась до шестнадцатилетнего Паоло, которому за столом подавали последним, она напоминала развороченные глыбы с еще видневшимися бойницами. Упоенный ароматом рома и тонким вкусом раскрашенных защитников крепости, князь насладился вдоволь приняв самое деятельное участие в разрушении мрачной скалы, не устоявшей под натиском Здоровых аппетитов. Один из бокалов князя был до половины наполнен марсалой. Князь поднялся, оглядел всю семью, на мгновение задержавшись на голубых глазах Кончетты.

— За здоровье нашего Танкреди, — сказал он и залпом выпил вино. Буквы «Р. О.», прежде четко выделявшиеся на золотом фоне налитого в бокал вина, теперь совсем потускнели.

В контору, куда он снова спустился после обеда, лучи света теперь падали косо, оставляя в тени картины с изображением поместий, и князю более не пришлось испытывать угрызений совести.

— Ваше превосходительство, благословите, — пробормотали Пасторелло и Ло Нигро, арендаторы из Рагаттизи, принесшие «мясо» — то есть ту часть оброка, которая вносилась натурой. Они стояли перед князем навытяжку и изумленно глядели на него. Их лица были опалены горячими лучами солнца. От них шел запах скотного двора. Князь сердечно побеседовал с крестьянами на своем тончайшем диалекте, расспросил их о семьях, о состоянии скота, о видах на урожай. Затем осведомился:

— А вы что-нибудь принесли?

Покуда они отвечали («Да, все принесено и сложено в соседней комнате»), князь испытал некоторое чувство стыда; ему показалось, что беседа с крестьянами стала повторением аудиенции у короля Фердинанда.

— Подождите минут пять, и Феррара выдаст вам расписки.

Затем он вложил каждому в руку по два дуката, что, вероятно, превышало стоимость принесенного.

— Выпейте по стаканчику за наше здоровье. — И пошел взглянуть на оброк.

На полу лежали четыре головы сыра «первосола» по десять кило в каждой; равнодушно поглядел на него — он терпеть не мог этого сыра; тут же лежало шесть забитых ягнят, последних в этом году; над широкой ножевой раной, из которой несколько часов тому назад ушла жизнь, патетически свисали головы. Брюхо у них тоже было вспорото, лиловые кишки торчали наружу.

— Господи, упокой душу его, — прошептал князь, вспомнив о выпотрошенном солдате, труп которого обнаружили месяц тому назад. С полдюжины куриц, привязанных за лапки, корчились от страха при виде усердно вынюхивавшей морды Бендико.

«Вот еще один пример напрасного страха», — подумал князь. Собака не представляет для них ни малейшей опасности, она и к косточкам их не притронется, знает, что живот заболит.