Джузеппе Томази ди Лампедуза - Леопард

Генерал, бойкий тосканец лет тридцати, оказался болтуном и фразером, но вместе с тем хорошо воспитанным и даже приятным человеком, который держал себя с должным почтением и, обращаясь к князю, даже именовал его «ваше превосходительство» вопреки одному из первых декретов Диктатора; адъютант, девятнадцатилетний молокосос, миланский граф, очаровал девушек своими до блеска сверкающими сапогами и грассирующим «р». Вместе с ними явился Танкреди, произведенный на поле боя в капитаны; слегка похудевший от болей, вызванных раной, он стоял посреди гостиной в красном мундире, стараясь показать свою близость к победителям, что подчеркивалось взаимным «ты» и обращениями вроде «мой храбрый друг», которые «люди с континента» произносили го всем пылом юности, меж тем как Танкреди отвечал слегка в нос, и князь улавливал в его голосе скрытую иронию. Сам князь снизошел к ним с высот своей изысканной вежливости, но гости действительно сумели и развлечь его и полностью успокоить.

Итак, три дня спустя оба «пьемонтца» были званы к ужину; и можно было наблюдать, как мило Каролина, сидя за роялем, аккомпанировала генералу, который отважился спеть в честь Сицилии «Узнаю вас, сердцу милые места», а Танкреди сосредоточенно переворачивал страницы нот, словно для этой цели никогда не существовало палочек.

Тем временем миланский графчик, полулежа на софе, беседовал с Кончеттой о цветении апельсиновых деревьев и открывал ей глаза на существование некоего Алеардо Алеарди; девушка делала вид, будто слушает его, а между тем не сводила огорченного взгляда с худого, словно воскового лица Танкреди, которое при свете свечей у рояля казалось еще более изможденным, чем было на самом деле.

Вечер прошел в обстановке совершенной идиллии, а за ним последовали другие столь же сердечные вечера; однажды за ужином генерала попросили озаботиться тем, чтобы указ об изгнании иезуитов не был применен к падре Пирроне, человеку пожилому и обремененному болезнями; генерал, который уже проникся симпатией к этому превосходному священнику, сделал вид, будто поверил в его бедственное состояние; приложив немало усилий, переговорив со своими влиятельными друзьями, он добился, что Пирроне был оставлен. Это еще в большей степени подтвердило князю правильность его прогнозов.

Генерал оказался весьма полезным человеком и в сложнейшем деле с пропусками, которые нужны были для желающих сняться с места в те бурные времена. В значительной мере семейство Салина обязано именно генералу тем, что и в этот год революции смогло наслаждаться жизнью в своем отдаленном имении.

Новоиспеченный капитан добился месячного отпуска и уехал вместе с дядей и теткой.

Приготовления к поездке семейства Салина и хлопоты о получении пропусков оказались долгими и нелегкими. Пришлось на самом деле вести сложные и уклончивые переговоры в конторе, а затем с «влиятельными лицами» в Агридженто, причем все кончилось улыбками, рукопожатиями и звоном монет. Таким путем удалось получить второй, имевший большую силу пропуск впрочем, способ этот не отличался особой новизной. Потом следовало упаковать горы багажа, всякой провизии и за три дня выслать вперед часть поваров и слуг. Необходимо было также уложить небольшой телескоп и убедить Паоло остаться в Палермо.

После этого можно было отъезжать; генерал и лейтенантик с цветами в руках пришли пожелать счастливого пути. Когда экипажи отъехали от виллы Салина, в воздухе еще долго мелькали два красных рукава, из окошка коляски показался черный цилиндр князя, но ручка в перчатке из черных кружев, которую так надеялся увидеть молоденький граф, покоилась на коленях у Кончетты.

Путешествие длилось более трех дней и было ужасным. Пресловутые сицилийские дороги, из-за которых князь Сатриано лишился наместничества, превратились в еле заметную колею, пролегшую среди рытвин и густого слоя пыли.

Первая ночь, проведенная в Маринео, в доме знакомого нотариуса, была еще сносной, но вторая, на постоялом дворе в Прицци, прошла в мучениях — пришлось расположиться по трое на кроватях, где кишмя кишели насекомые. Третью ночь провели в Бизаквино; правда, клопы здесь отсутствовали, но взамен князь обнаружил тринадцать мух в стакане гранатового сока; тяжкий запах испражнений шел как с улицы, так и из соседней комнаты, служившей амбаром. У князя это вызвало тягостный сон; проснувшись с первыми лучами солнца, весь в поту, среди смрада, он не мог удержаться от сравнения этой отвратительной поездки с собственной жизнью: вначале веселые долины, затем обрывистые склоны гор и грозные ущелья, ведущие в бескрайнюю равнину с нескончаемыми волнистыми холмами, пустынную, как само отчаяние. Что может быть хуже таких мыслей, когда они рано поутру приходят в голову уже немолодому человеку; князь знал, что мысли эти неизбежно растворятся в дневных заботах, но переживал их остро и мучительно: он был достаточно опытен и понимал, что глубоко в душе от таких размышлений остается осадок тоски, которая, накопляясь с каждым днем, становится в конце концов подлинной причиной смерти.

При свете солнца эти чудовища притаились в области подсознательной. Теперь уже недалеко и Доннафугата с ее замком, с ее журчащими водами, священной памятью о предках и всем, что напоминало о непреходящих днях детства.

И люди там хорошие — преданные и простые.

Но и тут подстерегала коварная мысль: ведь после недавних «событий» они могут оказаться не столь преданными, как прежде.

Что ж, посмотрим!

Теперь уже совсем близко. За окном кареты показалось склоненное к ним насмешливое лицо Танкреди.

— Дядя, готовьтесь, через пять минут прибудем!

Танкреди обладал слишком большим тактом, чтобы первым появиться в деревне. Он задержал своего коня и шагом въехал в деревню рядом с первой каретой.

За небольшим мостом, ведшим к деревне, их поджидали представители власти, окруженные несколькими десятками крестьян. Как только коляски появились на мосту, деревенский оркестр в бешеном порыве грянул «Цыгане мы…» — первое странное и все равно милое сердцу приветствие, которым вот уж столько лет Доннафугата встречала своего князя, — и вслед за этим по сигналу мальчишек караульных зазвонили колокола церкви Богоматери и монастыря Святого духа, наполняя воздух торжественно-веселыми звуками.

«Слава Богу, как будто все по-старому», — подумал князь, вылезая из коляски.

Здесь собрались дон Калоджеро Седара, мэр, украшенный трехцветной лентой, столь же блистательно новой, как и его должность; монсеньер Троттолино с обожженной солнцем физиономией, дон Чиччьо Джинестра, нотариус, капитан национальной гвардии — при полном параде, в шляпе с перьями; был здесь и дон Тото Джамбоно, медик, и маленькая Нунция Джарритта, которая преподнесла княгине растрепанный букет цветов, впрочем, срезанных всего лишь за полчаса в саду при замке. Был здесь и Чиччьо Тумео, органист собора, который, строго говоря, не обладал рангом, достаточным, чтобы присоединиться к властям, — он явился как друг князя и его товарищ по охоте. Его осенила счастливая мысль: желая порадовать князя, он захватил с собой Терезину, гончую огненно-красной масти с двумя орехового цвета отметинами над глазами; смелость органиста была вознаграждена особо благосклонной улыбкой дона Фабрицио. Князь пребывал в превосходном расположении духа и был искренне растроган; вместе с супругой он вышел из коляски, чтобы поблагодарить за встречу; под несмолкаемую музыку Верди и неистовый звон колоколов он расцеловался с мэром и пожал всем остальным руку. Толпа крестьян словно онемела, но в их неподвижных взорах можно было прочесть скорее любопытство, чем враждебность; обитатели Доннафугаты в самом деле испытывали некоторую привязанность к своему снисходительному синьору, который частенько забывал взимать оброк или невысокую арендную плату. Да к тому же, привыкнув видеть усатую морду леопарда на фронтоне замка и церкви, на барочных фонтанах, майоликовых плитах домков, они рады были теперь лицезреть подлинного Леопарда в брюках из пике, который дружески похлопывал всех своей лапой и усмехался с добродушной кошачьей любезностью.