Джузеппе Томази ди Лампедуза - Леопард

Несправедливо было бы умолчать о том, что постоянные посещения Седара князя оказали некоторое влияние и на самого Седара. До этого он встречался с аристократами лишь по делам (то есть насчет купли-продажи) или же по случаю весьма редких и направлявшихся ему после долгих раздумий приглашений к празднику — в обоих случаях этот своеобразный общественный класс не проявляет своих лучших сторон. После таких встреч он пришел к убеждению, что знать состоит исключительно из людей-овечек, существующих на свете лишь для того, чтоб подставлять шерсть под его стригущие ножницы и давать его дочери свое имя, пользующееся необъяснимым престижем. Но уже знакомство с Танкреди во времена Гарибальди свело его с неожиданным образчиком молодого дворянина, столь же черствого, как он сам, умевшего довольно выгодно выменивать собственные улыбки и титулы на красоту и состояние других; притом молодой человек умело облекал свои «седаровские» поступки в самую изящную форму, сохраняя при этом собственную обаятельность — качество, которым сам Седара не обладал и лишь безотчетно испытывал на себе его действие, не различая истоков его происхождения.

Когда мэр Доннафугаты ближе сошелся с князем, то, помимо мягкости и неспособности к самозащите, характерных для привычного ему типа аристократа-овечки, он обнаружил в нем ту же силу обаяния, что и у молодого Фальконери, силу столь же напряженную, но действующую в ином направлении; он нашел у князя известный заряд энергии, направленной к отвлеченным целям, некое стремление к поиску смысла жизни в том, что исходит от него самого, а не в том, что можно урвать от других; он был весьма поражен проявлениями этой отвлеченной энергии, хотя она и представала перед ним, так сказать, в сыром виде и не могла быть выражена словами, которые мы здесь пытались найти для ее определения. Он убедился, что добрая доля привлекательности князя шла от хороших манер, и понял, сколь приятен человек благовоспитанный, ибо благовоспитанность в основе своей есть не что иное, как уход от ряда неприятных проявлений человеческой природы, и является своего рода выгодным бескорыстием (формула, в которой действенность прилагательного заставила его смириться с бесполезностью существительного).

Постепенно дон Калоджеро усваивал, что обед, с гостями не должен обязательно превратиться в ураган чавкающих звуков, и море сальных пятен; что беседа со знакомыми может и не походить на перебранку собак, что уступка женщине — признак силы, а не слабости, как он полагал прежде; что от собеседника, можно добиться большего, если сказать ему: «Я недостаточно ясно изложил свою мысль» — вместо: «Ты ни черта не понимаешь», а также что использование подобных приемов за столом, в разговоре, в обращении с женщинами, собеседниками приносит выгоду тому, кто умеет все это применить к делу.

Было бы слишком смело утверждать, что дон Калоджеро сразу же пустил в ход все, чему научился; с тех пор он стал лишь несколько тщательнее бриться и его меньше пугало количество мыла, употребляемого при стирке; пока дело тем и ограничилось, но именно с этого времени для него и для подобных ему начался тот процесс постепенного рафинирования класса, который через три поколения превращает наивного мужика в беспомощного джентльмена.

Первый визит, нанесенный Анджеликой семейству Салина уже, в качестве невесты, осуществлялся в соответствии с безупречным режиссерским замыслом. Поведение девушки было настолько безукоризненным, что, казалось, оно от первой до последней минуты подсказано Танкреди; однако медлительность средств сообщения в те времена исключали такую возможность, и оставалось лишь предположить, что все это было ей внушено до официальной помолвки: эта гипотеза, несколько рискованная в глазах тех, кто лучше знал о свойственной молодому князю осторожности, все же не была абсурдной.

Анджелика появилась в шесть часов вечера в белом с розовой отделкой платье, мягкие черные волосы красиво оттеняла большая, еще по-летнему надетая соломенная шляпа с искусственными гроздьями винограда и золотистыми колосьями, которые скромно напоминали о виноградниках Джибильдольче и хлебных закромах Сеттесоли.

Отца она оставила внизу в парадном; шурша широкой юбкой, она легко взбежала по многочисленным ступеням лестницы и бросилась в объятия дона Фабрицио; два звонких поцелуя запечатлелись на его устах и были приняты с неподдельной искренностью; быть может, губы князя задержались немного долее положенного, смакуя аромат ее молодых щек, пахнувших гарденией. Анджелика покраснела, отступила на полшага.

— Я так счастлива, так счастлива… — Затем вновь приблизилась и, приподнявшись на носках, шепнула на ухо: — дядюшка! — удачнейший прием, который по силе режиссерского замысла можно, пожалуй, сравнить с появлением детской коляски у Эйзенштейна. Недвусмысленная ясность и вместе с тем доверительный характер обращения привели в восторг простое сердце князя и навсегда привязали его к красивой девочке.

Дон Калоджеро тем временем подымался по лестнице и рассказывал, как удручена его супруга, что сейчас не может быть здесь: вчера она оступилась, растянула левую ногу — это весьма болезненно.

— Ногу у нее, князь, разнесло, как тыкву.

Обрадованный лаской, князь высказал вежливое намерение тотчас же навестить синьору Седара; впрочем, благодаря разоблачениям Тумео он был уверен, что крайне смутившее дона Калоджеро предложение останется без последствий. Чтобы отклонить его, дон Калоджеро к распухшей ноге должен был присовокупить еще головную боль, вынуждавшую бедняжку жену не покидать темной комнаты.

Меж тем князь взял Анджелику под руку. В дрожащем свете ламп, едва позволявшем найти дорогу, они пересекли ряд почти темных гостиных; в глубине анфилады комнат их ждал сверкающий огнями «Леопольдов салон», где собралась вся остальная семья. Это шествие сквозь мрак и пустоту к освещенному очагу интимности своим ритмом напоминало посвящение в масонскую ложу.

Семья столпилась у дверей: перед лицом мужнего гнева княгиня отказалась от своих возражений, которые были не просто отвергнуты, а, можно сказать, сожжены дотла; теперь она многократно облобызала свою будущую красивую племянницу и прижала ее к груди столь сильно, что на коже девушки остался след от знаменитого рубинового ожерелья семейства Салина, которое Мария-Стелла, невзирая на ранний час, решила надеть по случаю торжества.

Шестнадцатилетний Франческо Паоло обрадовался исключительному случаю, который позволил ему поцеловать Анджелику под бессильно ревнующим взглядом отца. Особенно нежно девушку встретила Кончетта, которая от радости даже прослезилась. Другие сестры окружили ее, бурно выражая свой восторг, не омраченный никакими сомнениями.