Джузеппе Томази ди Лампедуза - Леопард

Танкреди насмешливо поглядывал на друга, который продолжал восхищаться добротой Анджелики.

— По-настоящему добр лишь ты, Кавриаги.

Эти слова только скользнули по самой поверхности дарованного богами оптимизма. Графчик вдруг заявил:

— Послушай, мы через несколько дней уедем; тебе не кажется, что пора бы представить меня матери баронессы?

Впервые Танкреди услышал из уст этого ломбардца титул своей красавицы. Сначала он даже не понял, о ком идет речь. Затем в нем взбунтовался князь.

— Полно, какая там баронесса, Кавриаги, она милая красивая девочка, я люблю ее, и хватит.

Неверно было, что этого «хватит», но Танкреди говорил искренне, атавистическая привычка к обладанию большими богатствами выработала у него такое чувство, будто Джибильдольче, Сеттесоли и полотняные мешочки принадлежали ему если не извечно, то по крайней мере со времен Карла Анжуйского.

— Мне очень жаль, но я боюсь, что ты не сможешь увидеть мать Анджелики: завтра она уезжает в Шиакку лечиться теплыми грязями — она тяжело больна, бедняжка.

Он раздавил в пепельнице остатки виргинской сигары.

— Пошли в гостиную, что мы сидим здесь, как медведи!

В один из этих дней дон Фабрицио получил письмо от префекта Агридженто; выдержанное в предельно вежливом стиле, оно извещало его о приезде в Доннафугату дворянина Аймоне Шевалье де Монтерцуоло, секретаря префектуры, который должен будет переговорить с ним по вопросу, в котором весьма заинтересовано правительство. Дон Фабрицио, удивленный этим известием, на следующий день отправил на почтовую станцию своего сына Франческо Паоло, поручив ему встретить missus dominicus (Посланец божий) и пригласить его остановиться в замке, что было актом не только гостеприимства, но и подлинного милосердия, ибо в противном случае тело пьемонтского дворянина было бы отдано на растерзание тысячам насекомых, обитавших в пещероподобном трактире дядюшки Менико.

Дилижанс с вооруженной стражей, охранявшей денежный ящик, и несколькими пассажирами с непроницаемыми лицами прибыл к ночи. Из него вышел и Шевалье де Монтерцуоло, которого тотчас же можно было узнать по его крайне испуганному виду и осторожным улыбочкам.

Вот уж месяц, как он находился в Сицилии, и вдобавок в самой глухой ее части, куда он свалился прямо из своей мелкопоместной деревушки в Монферрато.

Человек по природе своей застенчивый, он был вдобавок прирожденным чиновником и чувствовал себя здесь весьма неловко. Голова его была набита всякими россказнями о разбойничьих нападениях, которыми сицилийцы так любят испытывать крепость нервов у приезжих, и целый месяц он видел убийцу в каждом чиновнике префектуры и кинжал в любом деревянном ноже для разрезания бумаг на своем письменном столе; кроме того, еда на оливковом масле вот уж с месяц, как привела в расстройство его кишечник. Теперь он стоял здесь в сумерках, со своим темным полотняным чемоданчиком в руках, и разглядывал совсем неприветливую улицу, посреди которой его высадили из дилижанса.

Надпись «Корсо Викбор Эманнуил», выведенная голубой краской на белой стене развалившегося дома, перед которым он стоял, не могла убедить его, что он в конце концов находится среди своих соотечественников; он не осмеливался обратиться с вопросом к кому-либо из крестьян, которые, подобно кариатидам, подпирали стены домов, так как был уверен, что не будет ими понят, и боялся, что ему походя всадят кинжал в кишки, которыми он дорожил, несмотря на их нынешнее расстроенное состояние.

Когда к нему подошел и представился Франческо Паоло, он вытаращил на него глаза, решив, что уже пришел конец; но благопристойная внешность и честное лицо белокурого молодого человека несколько успокоили его; наконец он понял, что его приглашают остановиться в замке Салина; известие это его поразило и вызвало чувство облегчения. Путь к замку, совершавшийся в полном мраке, показался веселее благодаря своеобразной дуэли между пьемонтской и сицилийской вежливостью (нет в Италии областей, более щепетильных в этом деле), возникшей из-за чемоданчика и кончившейся тем, что легчайшее дорожное снаряжение несли оба рыцарских претендента.

Однако по прибытии в замок Шевалье де Монтерцуоло вновь испытал душевное смятение при виде вооруженных бородатых стражников, размещенных в первом из внутренних дворов.

Доброжелательное и вместе с тем лишенное фамильярности гостеприимство князя, а также очевидное великолепие замка навели его на совершенно противоположные размышления. Отпрыск одного из тех семейств мелкого пьемонтского дворянства, которые в немалых стеснениях проживают в собственных поместьях, он в первый раз в жизни оказался на положении гостя знатного дома, и это обстоятельство удвоило его робость; в то же время страшные небылицы, слышанные им в Агридженто, крайне мрачный вид самой деревни и расположившиеся во дворе лагерем «наемные убийцы», за которых он принял стражников, внушали ему ужас. Он спустился к обеду, измученный противоречивыми опасениями человека, который, с одной стороны, оказался в незнакомом ему высшем обществе, а с другой — чувствовал себя невинной жертвой, попавшей в расставленную разбойниками западню.

За обедом он впервые хорошо поел с тех пор, как нога его ступила на берега Сицилии. Приветливость девушек, суровость падре Пирроне, аристократические манеры дона Фабрицио укрепили его в убеждении, что замок Доннафугаты не был прибежищем бандита Капраро и что ему, пожалуй, удастся выбраться отсюда живым. Более всего его утешило присутствие Кавриаги, который, как он узнал, жил здесь уже десять дней и как будто чувствовал себя превосходно, не говоря уже о том, что был в дружеских отношениях с этим молодым Фальконери — сама возможность дружбы между сицилийцем и ломбардцем представлялась ему чудом.

По окончании обеда он подошел к дону Фабрицио и попросил его уделить ему время для интимной беседы, поскольку намеревался отбыть на следующее утро, но князь с силой хлопнул его ладонью по плечу и с самой обольстительной леопардовской улыбкой заявил:

— Нет, дорогой кавалер, и не думайте; сейчас вы мой гость и будете заложником, покуда я захочу; завтра вы не уедете, и чтобы в этом увериться, я лишу себя удовольствия беседовать с вами с глазу на глаз до завтрашнего полдня.

Эти слова, которые три часа тому назад привели бы в ужас нашего милейшего секретаря, теперь не доставили ему ничего, кроме удовольствия.

В тот вечер Анджелики не было и, значит, играли в вист; сидя за столом вместе с доном Фабрицио, Танкреди и падре Пирроне, он выиграл два «роббера», что составило три лиры и тридцать пять чентезимо, после чего удалился в свою комнату, где смог оценить свежесть простынь и видеть сны, полные веры в торжество справедливости.