Герман Гессе - Гертруда

— Вы разве не знаете? О, он частенько меня бил, но теперь этого давно уже нет. Он стал вежлив, обратился ко мне на «вы», а теперь вовсе не хочет меня знать. Я думаю, у него есть другая. Вот почему я пришла. Скажите мне, прошу вас! Есть у него другая? Вы знаете! Вы должны знать!

Она так стремительно схватила меня за руки, что я не успел ей помешать. Я словно оцепенел, и как ни хотелось мне отвергнуть ее просьбу и положить конец всей этой сцене, я был даже рад, что она не дает мне и слова молвить, так как не знал, что сказать.

А она, раздираемая надеждой и горем, была довольна, что я ее слушал, и просила, и рассказывала, и жаловалась со вспыхивающей страстью. Я же неотрывно смотрел на ее залитое слезами зрелое, красивое лицо и думал только об одном: «Он ее бил!» Мне виделся его кулак, и меня охватил ужас перед ним и перед нею, перед женщиной, которая после побоев и презрения, отверженная, жила, казалось, одной лишь мыслью, одним желанием — снова найти путь к нему и к прежним унижениям.

Наконец поток иссяк. Лотта стала говорить медленнее, казалась смущенной, видимо, она осознала ситуацию и умолкла. Одновременно выпустила и мои руки.

— Никакой другой у него нет, — тихо проговорил я, — по крайней мере я об этом ничего не знаю и этому не верю.

Она благодарно посмотрела на меня.

— Однако помочь вам я не могу, — продолжал я. — Я никогда не говорю с ним о таких вещах.

Какое-то время мы оба сидели молча. Мне вспомнилась Марион, красавица Марион, тот вечер, когда я шел с нею рука об руку по улицам, овеваемым феном, и она так храбро защищала своего возлюбленного. Неужели ее он бил тоже? И она тоже все еще за ним бегает?

— Почему вы пришли именно ко мне? — спросил я.

— Не знаю, просто я должна была что-то сделать. Верите вы, что он еще думает обо мне? Вы добрый человек, вы поможете мне! Вы все же могли бы попытаться как-нибудь его спросить, как-нибудь заговорить обо мне…

— Нет, этого я не могу. Если он еще любит вас, то придет к вам сам. А если нет, тогда…

— Что тогда?

— Тогда отпустите его на все четыре стороны, он не стоит того, чтобы вы так унижались.

Вдруг она улыбнулась.

— Эх, вы! Что вы знаете о любви!

Она права, подумал я, и все-таки мне стало больно. Если уж любовь не хочет со мною знаться, если уж я стою где-то сбоку, зачем же мне быть поверенным и помощником у кого-то другого? Я сочувствовал этой женщине, но еще больше ее презирал. Бели это и есть любовь — жестокость с одной стороны, унижение с другой, то жить без любви — лучше.

— Не буду спорить, — холодно сказал я. — Любви такого рода я не понимаю.

Лотта снова опустила вуаль.

— Да-да, я ухожу.

Тут мне опять стало ее жалко, однако я не хотел, чтобы началась такая же дурацкая сцена, как давеча, поэтому я смолчал и отворил перед нею дверь, к которой она направилась. Я проводил ее мимо любопытной хозяйки до площадки лестницы, поклонился, и она ушла, больше ничего не сказав мне и не обернувшись.

Я печально смотрел ей вслед и долго не мог забыть ее образ. Неужели я на самом деле совершенно другой человек, чем все они: Марион, Лотта, Муот? Любовь ли это на самом деле? Я видел их всех, этих людей, одержимых страстью, они брели, шатаясь, словно гонимые бурей, уносясь в неизвестность, видел мужчину, которого сегодня мучило вожделение, а завтра — пресыщенность, который любил темно и мрачно и грубо порывал с любимой, не уверенный ни в одной из своих привязанностей, никогда не радуясь любви, видел женщин — увлеченных, переносящих оскорбления, побои, в конце концов отвергнутых и все же привязанных к нему, униженных ревностью и растоптанной любовью, по-собачьи верных. В тот день случилось так, что впервые за долгое время я заплакал. Негодующими, гневными слезами плакал я об этих людях, о моем друге Муоте, о жизни и о любви, и тише, украдкой, о себе самом, жившем посреди всего этого, словно на другой планете, не понимая этой жизни, изнывая по любви и все-таки невольно ее страшась.

К Генриху Муоту я давно уже перестал ходить. Это было время его триумфов, он прославился как вагнеровский певец и стал «звездой». Одновременно и я приобрел скромную известность. Вышли из печати мои песни и встретили радушный прием, а две вещи из моей камерной музыки исполнялись в концертах. Это было покамест тихое, вдохновляющее признание в кругу друзей, критика выжидательно помалкивала или до поры до времени снисходительно одобряла меня как начинающего.

Я часто встречался со скрипачом Тайзером, он меня любил и хвалил мои сочинения, по-товарищески радуясь, предсказывая мне большие успехи, и был всегда готов со мной музицировать. И все же мне чего-то не хватало. Меня тянуло к Муоту, но я все еще его избегал. О Лотте я больше ничего не слышал. Чем я был недоволен? Я ругал себя за то, что не могу довольствоваться обществом верного, превосходного Тайзера. Да и в нем самом мне чего-то недоставало. По мне, он был слишком веселый, слишком сияющий, слишком довольный, казалось, никакие бездны ему неведомы. О Муоте с ним лучше было не говорить. Иногда в театре, когда пел Муот, Тайзер смотрел на меня и шептал: «Надо же, как он опять халтурит! До чего избаловался! Моцарта, небось, не поет, и знает почему». Я вынужден был с ним соглашаться, но делал это скрепя сердце, я был привязан к Муоту, однако защищать его не хотел. У Муота было нечто, чего не имел и не ведал Тайзер и что привязывало меня к первому. То было вечно неутоленное желание, тоска и ненасытность. Это они побуждали меня учиться и работать, они заставляли хвататься за людей, которые от меня ускользали, как, например, Муот, которого такая же неудовлетворенность мучила и подстегивала по-своему. Писать музыку я буду всегда, но мне хотелось, чтобы я когда-нибудь мог творить от наплыва счастья, изобилия и неомраченной радости, а не от тоски и несытого сердца. Ах, почему я не был счастлив тем, что мне дано, — моею музыкой? И почему Муот не был счастлив тем, чем обладал, — своей буйной жизненной силой, своими женщинами?

Счастлив был Тайзер, его не терзала жажда недостижимого. Он по-своему — нежно и бескорыстно — наслаждался искусством, от которого не требовал большего, чем оно ему давало, а за пределами искусства был еще невзыскательней, ему всего-то и надо было, что несколько дружески расположенных к нему людей, от случая к случаю — бокал хорошего вина, а в свободные дни — прогулки за город, поскольку он был любителем пеших странствий и свежего воздуха. Если в учении теософов была какая-то доля истины, то этого человека следовало считать почти совершенным, настолько доброй была его душа и настолько мало допускал он в свое сердце страсти и недовольства. И все же я не желал быть таким, как он, хотя, возможно, у меня и мелькала такая мысль. Я не хотел быть другим, хотел оставаться в собственной шкуре, а она часто оказывалась для меня слишком тесна. С тех пор как мои сочинения потихоньку начали нравиться слушателям, я почувствовал в себе силу и уже готов был возгордиться. Мне необходимо было найти какой-то мост к людям, какой-то способ с ними ужиться, не будучи всегда слабейшим. Если другого пути нет, то, быть может, меня приведет к ним моя музыка. Не захотели любить меня — пусть полюбят мои сочинения. Эти дурацкие мысли преследовали меня. И все-таки я готов был отдать себя — принести в жертву, только бы кто-то меня пожелал, только бы кто-то действительно меня понял. Разве музыка не была тайным законом мира, разве земля и звезды не водили хоровод в гармонии друг с другом? А я должен был оставаться в одиночестве, не найдя людей, чья натура пребывала бы в чистом и прекрасном созвучии с моею?