Герман Гессе - Гертруда

Низким и теплым голосом подхватила мелодию виолончель, сильно и настойчиво выделила ее, приглушая перевела в новую, более мрачную тональность и, отчаявшись, разрешила слегка разгневанными басами.

Эта вторая часть была моей исповедью, признанием в обуревающей меня тоске и неудовлетворенности. Третья часть была задумана как избавление и исполнение желаний. Но с этого вечера я понял, что она ничего не стоит, и беззаботно проигрывал ее, как вещь, которая уже принадлежит прошлому. Ибо я полагал, что теперь хорошо знаю, как должно звучать освобождение, как сквозь бурный шум голосов должны пробиться и свет, и мир, и, сквозь тяжелые тучи, солнце. Всего этого в моей третьей части не был, было лишь умиротворяющее разрешение нараставших диссонансов и попытка немного прояснить и усилить прежнюю основную мелодию. Из того, что сияло и пело теперь во мне самом, там не было ни луча, ни звука, и я удивлялся, что этого никто не замечает.

Мое трио было окончено. Я поклонился музыкантам и отложил скрипку. Снова зажглись лампы, собравшиеся пришли в движение, многие подходили ко мне с привычными любезностями, с похвалами и критикой, чтобы показать себя знатоками. Никто не поставил мне в упрек главный недостаток моего сочинения.

Гости разошлись по комнатам, подали чай, вино, печенье, в кабинете хозяина курили. Прошел час, и еще один. И наконец свершилось то, чего я уже не ждал, — Гертруда подошла ко мне и протянула руку.

— Вам понравилось? — спросил я.

— Да, это было прекрасно, — сказала она, кивнув. Но я видел, что ей открылось нечто большее. И потому сказал:

— Вы имеете в виду вторую часть. Остальное — ерунда. Тут она опять с любопытством, с доброй мудростью зрелой женщины посмотрела мне в глаза и очень деликатно заметила:

— Значит, вы и сами это знаете. Первая часть — это хорошая музыка, верно? Вторая становится больше и значительней и слишком многого требует от третьей. Кто видел вас во время игры, мог заметить, где вы действительно захвачены, а где нет.

Мне было приятно услышать, что ее ясные, добрые глаза смотрели на меня, когда я об этом не подозревал. И уже в этот первый вечер нашего знакомства я подумал, как хорошо и сладостно, наверно, было бы провести всю жизнь под взглядом этих прекрасных, искренних глаз, и, наверно, при этом невозможно было бы сделать или подумать хоть что-нибудь плохое. С этого вечера я знал, что мне есть где утолить жажду единения и нежнейшей гармонии и что на земле живет некто, на чей взгляд и голос чисто и проникновенно отвечает во мне каждый удар пульса и каждый вздох.

И она тоже немедленно ощутила во мне дружески чистый отзвук своего существа, и с первого же часа у нее появилась спокойная уверенность в том, что она может открыться мне и показать себя без притворства, не опасаясь недоразумений и вероломства. Она сразу же стала моим близким другом, что с такой быстротой и естественностью может получиться только у молодых и малоиспорченных людей. До этого мне, правда, случалось снова и снова влюбляться, однако всегда — в особенности после моего увечья — с чувством робости, вожделения и неуверенности. Теперь же на место влюбленности пришла любовь, и мне казалось, что с моих глаз спала тонкая серая пелена и мир открылся мне в изначальном божественном свете, каким он открывается детям и нашим глазам в грезах о рае.

Гертруде тогда едва исполнилось двадцать. Стройная и крепкая, как тонкое молодое дерево, она вышла нетронутой из пустой суеты и обольщений обычной девичьей юности, повинуясь благородству своей натуры, словно уверенно ступающая мелодия. Сердцу моему было тепло уже от того, что я знал — в этом несовершенном мире живет такое создание, и я не мог помыслить о той, чтобы пленить ее и забрать себе одному. Я радовался, что мне дано быть немного причастным к ее прекрасной юности и с самого начала знать, что я принадлежу к числу ее добрых друзей.

В ночь после этого вечера я долго не мог уснуть. Но не потому, что меня мучила лихорадка или какое-то беспокойство, я бодрствовал и не искал сна, ибо вступил в пору своей весны и знал, что после долгах, томительных блужданий и зимних холодов мое сердце на верном пути. Тусклое ночное мерцание лилось в мою комнату; все цели в жизни и в искусстве лежали передо мной ясные и близкие, как вершины, светящиеся под феном; я ощущал теперь звучание и скрытый ритм моей жизни, которые нередко совсем терял, во всей их непрерывности, начиная с легендарных детских лет. И если я хотел удержать и назвать по имени эту мечтательную ясность и выразить всю полноту чувств, то называл имя — Гертруда. С этим именем я и заснул уже где-то под утро, а с наступлением дня проснулся бодрый и свежий, словно после долгого-долгого сна.

И тут мне вспомнились мои унылые мысли последнего времени, и заносчивые мысли тоже, и я понял, чего мне не хватало. Сегодня меня больше ничего не мучило, не расстраивало, не раздражало, слух мой снова полнился великой гармонией, и во мне снова ожила юношеская мечта о гармонии сфер. Я снова ходил, мыслил и дышал, повинуясь некой тайной мелодии, жизнь снова обрела смысл, и даль была окрашена золотом рассвета. Никто не заметил во мне этой перемены, никто не был со мною достаточно — близок. Только Тайзер, это дитя, весело толкнул меня в бок на репетиции в театре и сказал:

— Нынешней ночью вы хорошо спали, верно?

Я стал думать, чем бы мог доставить ему удовольствие, и во время следующего перерыва спросил:

— Тайзер, куда вы собираетесь этим летом?

Он смущенно засмеялся, покраснел, как невеста, которую спрашивают, когда свадьба, и ответил:

— Бог ты мой, да ведь до этого еще далеко! Но гляди те-ка, у меня уже припасены карты! — Он постучал по нагрудному карману. — На сей раз мы двинемся от Боденского озера: Рейнская долина, княжество Лихтенштейн, Кур, Альбула, Верхний Энгадин, Малойя, Бергель, озеро Комо. Обратного пути я пока не знаю.

Он снова вскинул на плечо скрипку и еще успел с хитрецой и восторгом взглянуть на меня своими серо-голубыми детскими глазами, которые, казалось, никогда не замечали грязи и горя этого мира. А я чувствовал себя по-братски сроднившимся с ним, и, подобно тому как он радовался своему большому, многонедельному пешему странствию, свободе и беззаботному общению с солнцем, воздухом и землей, так и я сызнова радовался всем путям моей жизни, лежавшим передо мной будто в лучах юного, новехонького солнца, путям, по которым я намеревался шагать с высоко поднятой головой, с ясными глазами и чистым сердцем.

Сегодня, когда я вспоминаю о том времени, все это уже лежит на расстоянии, на далекой заре жизни; но кое-что от тогдашнего света еще осталось на моих путях, пусть он сияет уже не так молодо и весело, и все же сегодня, как и тогда, мне служит утешением, поднимает дух в часы подавленности и сдувает пыль с моей души, когда я произношу про себя имя Гертруды и думаю о ней, думаю о том, как она тогда, в музыкальном зале своего отца, подошла ко мне, легко, как птица, и доверчиво, как друг.