Хуан Гойтисоло - Печаль в раю

Говорили главным образом о расстрелянном мальчике. У каждого была в запасе какая-нибудь страшная история, размытая и растушеванная временем, где главную роль играли ребята. «Когда мы входили в Кастельон…» — говорили они. Или: «Вот работал я в одном местечке…» Когда очередь дошла до сержанта Гонсалеса, он охотно рассказал, что случилось с ним в Сан-Фелью несколько дней тому назад, и хотя солдаты сами хорошо знали эту историю, они все же послушали еще раз.

Им не пришлось напрягать воображение — они прекрасно помнили места, которые описывал сержант. Город только что бомбили, и весь портовый район превратился в развалины. Когда войска входили в предместья, жители стали понемногу выползать из своих убежищ. Пустая площадь мгновенно заполнилась народом. Все волновались; мужчины и женщины, солдаты и штатские отдались ощущению братства, столь необходимого после долгой борьбы. Дети залезали на автомобили, женщины обнимали солдат.

Именно тогда под веселый перезвон колоколов Гонсалес, к большому своему удивлению, обнаружил, что у него стащили бумажник. По всей вероятности, это произошло только что, и Гонсалес постарался припомнить, кто это мог сделать. Все указывало на одного мальчишку, хорошенького, как ангелочек, с хитрющими, как у беса, глазами, который носился, словно одержимый, перебегал от солдата к солдату, распевал песни, орал «ура!», всех обнимал, всем бросался на шею. Он появлялся, исчезал, появлялся снова, меняя обличье, словно клоун.

Гонсалес уже отчаялся его поймать, как вдруг увидел, что метрах в пятидесяти мальчишка ревет в объятиях толстого солдата. Не помня себя от злости, он бросился к нему, но мальчишка юркнул в толпу, голося: «Да здравствует Испания!»

Сержант кинулся за ним, расталкивая толпу. У мальчишки было явное преимущество, но он сам терял его, потому что то и дело выкидывал какой-нибудь фортель. У площади на лестнице он искусно подпрыгнул, чем снискал аплодисменты, и, оглашая воздух приветственными криками, ринулся в разрушенные улочки портовой части. Народу там было меньше, Гонсалес стал его нагонять, он повернулся и побежал к солдату, словно собирался кинуться ему на шею. Метрах в двух он остановился, улыбнулся — хитро, как улыбаются сообщнику, — и вывернул карманы: пусто. Потом понял, что ничего так не добьется, и громко заревел.

Он сказал, что у него очень больна мама, а папу замучили красные. И его тоже пытали раскаленными щипцами и горящей соломой; он показал рубцы и царапины на руке. Только он верил в правое дело и не стал петь ихний гимн. Он всегда говорил — лучше смерть, чем измена.

Гонсалес обыскал его с ног до головы, но мальчишка предусмотрительно выбросил краденое. Пока сержант тащил его в центр, он хныкал и божился, что все вернет. Если же Гонсалесу нужны деньги, он войдет с ним в долю, и они поделят добычу. Правда, поделят. Он клялся именем матери.

Потом он увидел, что и так ничего не добьется, и принялся взывать к отцовским чувствам; паясничая и ломаясь, он вещал от имени всех детей Испании. И перед дежурным он клялся, что не виновен, то ухмыляясь, то пуская слезу.

— В жизни не забуду его морду, — заключил Гонсалес. — Тоже из басков был, как эти, здешние. А звали его, если верить бумагам, Пабло Маркес.

Авель решил наконец сломать стену, которая отделяла его от остальных людей. Он больше не мог выносить полного одиночества в «Раю», где непрестанно говорили и бабушка, и тетя. Донья Эстанислаа, Агеда и даже сама Филомена знали каждая лишь свой язык, и почему-то все они воображали, что именно он, по какой-то чудесной способности, может им помочь. «Я всю жизнь провела среди чужих, — твердили они. — Ты и представить себе не можешь, как хорошо встретить наконец такого человека, как ты, который и поймет, и поможет». Они не могли обойтись без него ни минуты и не давали ему жить так, как живут в его годы.

Ну, с него хватит. Авель вышел из дому, громко хлопнув дверью, и медленно направился к интернату. Он сам себе не признавался, что его тянет к этим эвакуированным. Они были ненамного моложе его, но пользовались полнейшей свободой. Он много раз видел, как они носятся по лесу, и ему очень хотелось с ними играть, но, по своей застенчивости, он ни разу не подошел к ним, не заговорил, даже не решался с ними поздороваться, когда они ему кивали.

Дело в том, что он стеснялся своего вида. Ребята были оборванные и грязные; летом они ходили босиком, без рубашки и, по-видимому, нимало не стеснялись своей бедности. Они были ловкие, быстрые, как и положено в их годы. А он, в самодельных теткиных кофтах, чувствовал себя нелепым и неловким. Он хотел стать таким, как они, совсем таким, чтобы они не заметили никакой разницы. Пестрые кофты мешали; выходя из усадьбы, он прятал их в кустах олеандров.

Голый до пояса, с исцарапанными ногами, он казался себе таким же, как те, взрослым, равным. День в усадьбе тянулся бесконечно долго, и когда никто не видел, Авель уходил следить за ребятами. Они направлялись к лесу небольшими группами, а в лесу стреляли птиц из рогатки и швыряли камни в гнезда. Авель шел за ними на достаточном расстоянии, стараясь, чтобы его не заметили. Когда кто-нибудь из них оборачивался, он прятался в кустах у дороги.

Однажды он подошел слишком близко. Ребята стояли в лощине, у большой лужи. Они только что поймали несколько лягушек и теперь надували их через соломинку. Пользуясь тростниками как прикрытием, Авель подошел к ним совсем близко и следил за перипетиями игры, как вдруг чьи-то руки вцепились ему в плечи и кто-то толкнул его на топкую землю у самого ручья. Он не слышал шагов и не приготовился к отпору. Какой-то загорелый мальчишка со шрамами на лице уперся коленом ему в грудь и торжествующе на него смотрел.

— Ага, попался!

И, словно по волшебству, из тростников повыскакивали другие ребята — все голые, как червяки, и вымазанные глиной. У некоторых с головы свисали зеленые водоросли из пруда, вроде париков.

Все они издавали воинственные кличи, и Авель понял, что они нарочно устроили ему ловушку.

— Шпионишь, значит, за нами?

Мальчишка со шрамами сжимал ему горло, Авель задыхался.

— Который день тебя видим. Не такие мы дураки!

Он уселся Авелю на живот и бил его пальцами по ребрам — так, он видел в кино, делали полицейские на допросе.

Авель почувствовал, что слезы застилают ему глаза, и шевельнул рукой.

— Пусти, — попросил он.

Другие ребята — их было человек тринадцать — подошли ближе и смотрели на него недобрыми глазами.

Вожак немного отпустил пальцы, и Авель приподнялся.

— Чего тебе?

Авель собрался ответить, но один из ребят показал пальцем в сторону усадьбы и что-то сказал вожаку на ухо; они пошептались.