Борис Житков - Виктор Вавич

Виктор подошел.

- Что ты говоришь?

- Та я с караула сменился, коло их караул поставлен.

- Сороченко, а другой кто? - спросил Виктор вполголоса и оперся локтем о притолоку, подпер голову.

Городовой был небольшой, крепкий, он поворотисто жестикулировал:

- А тот Кандюк. Он еще живой был, как привезли. Говорить, идет на меня один. Я до него: кто? обзывайся! Когда смотрю: сбоку другой, - городовой шустро повернулся. - Я до того: стой! А он враз - хлоп с револьвера и текать, и другой за ним. Я, говорить, ему у спину раз! раз! и говорить, вот мне у боку как схватило и свисток хотел, говорить, подать, а той от угла в меня еще раза: бах. Я, говорить, и сел, полапал себя, а шинель аж мокрая и кровь зырком идеть, и, говорить, вижу, что это мене убили, и никого нема и подать свистка, говорить, боюся, бо те добивать воротятся, и нема, говорить, никого, - городовой сделал пол-оборота, - и свистка, говорить, подать мне тоже не выходит.

- Ну и как? - спросил Вавич шепотом.

- Ну, а патруль слыхал, что стрельба, тудой, на стрельбу, и аккурат человек стогнет. Кто есть? Рассмотрелись, а он уже лежит и руки так, - и городовой закрыл глаза и раскинул руки враз, - лежит и помаленьку стогнет.

- Теперь ночью стоять... - сказал дежурный.

- А днем ему долго выстрелить? - и маленький городовой посмотрел на Вавича. - Все одно, как на зверя, - ты можешь себе очень спокойно иттить... И всякого: так и меня, и тебя, и вот господина надзирателя.

Вавич молча и серьезно кивнул головой.

- А долго мучился? - спросил Вавич.

- Да не... рассказал, еще, говорят, пить просил, квасу хотел, а где ночью квасу!.. так и не пришлось... уж не попил... А сейчас там заходил у часовню, пристав, Воронин, были.

- Надо, надо отдать долг товарищу, погибшему на посту, - сказал Виктор и выпрямился.

"Не кончилось, - подумал Виктор, - нет, это не кончилось".

Виктор не мог дождаться двенадцати часов, своей смены, он хотел скорей пойти к Сороченко. Не мог толком вспомнить, какой он, Сороченко. "Белый-белый", и как будто с укоризной лежит, что за всех погиб, и теперь перед всеми он, и перед полицмейстером, и всем надо пойти к нему. "Подойду, и как он на меня глянет? - мертвым лицом", - и у Виктора билось сердце, как будто сейчас идти к строгому начальству, и душно становилось в мокрой шинели, а маленький городовой все говорил, и Виктор слышал: "Убили, и что же? Убили - и край! Как будто так и надо. Что ж? Так, значит, и засохнет? Да?" - и урывками кидал глазами на Вавича.

Вавич отошел к окну, курил в открытую форточку. Маленький городовой ушел. Дежурный шагнул два раза, он стоял за спиной Вавича, вздохнул со свистом и хриплым шепотом спросил:

- А не слыхать, этот, что стрелял, с жидов? Вавич молчал. Городовой прошел на место.

- Неизвестно, - через минуту сказал Вавич.

Прямо из участка Виктор пошел к Сороченко. Сырой ветер хмурым махом трепал по верхам мокрые деревья, и они сыпали капли наземь, стучали в фуражку. Прохожих гнало ветром навстречу Виктору, и никто не глядел в лицо, а все вперед, как будто боятся сбиться с дороги. "Вид какой деловой, скажи, пожалуйста! - И Виктор проводил взглядом спину студента. - Воротник поднял, а сам, может быть, и стрелял ночью. Днем все какие паиньки". - И Виктор нарочно взял чуть влево, чтоб прямо пойти на вот этих двух. "Жжиды!" - прошипел Вавич и прошел между, как разрезал. И опять представил Сороченку, и холодная тошнота подошла к горлу, и будто холод этот покойницкий задул куда-то за пазуху, и голова стала пустая, испуганная, и Виктор не стал видеть прохожих, и уж только на панельной дорожке к часовне набрал воздуху. Около часовни дежурил городовой. Он, не торопясь, поднял руку к козырьку, и все лицо молчало, и глаза медленные. Вавич вежливо принял честь и открыл двери часовни. И сразу же стал искать лицо Сороченко.

Два гроба стояли на возвышении рядом. И вот он - белый-белый, насуплены брови, запали глаза и нижняя губа вперед, и кажется чего-то хочет попросить, пить, что ли, или сам еще не знает чего. И рыжие усы, как наклеенные, лежали на белом лице. На другого покойника едва взглянул Виктор. Священник возглашал слова панихиды, кругом крестились, сдавленные лица слушали службу, и только один покойник все выставлял губу и вот-вот будет искать по сторонам простого чего-то. Попить, что ли? Вавич стал креститься. Но не помогало, а все не мог отвести глаз от белого лица.

И вдруг Виктор почувствовал на себе взгляд. Он испуганно дернул голову вправо, все с прижатой ко лбу щепотью: дама приподняла подбородок и открытым взглядом обвила Виктора и отвернулась к священнику. И снова вдруг из-под приподнятой ко лбу руки брызнул взгляд, и дама медленно перекрестилась рукой с кольцами. И только тогда Виктор увидал рядом с ней полицмейстера. "Варвара Андреевна!" - повел бровями Виктор.

- Яко ты еси Воскресение и живот... - и священник перевел дух, и в это время всхлипнул бабий голос в углу, и громким шепотом, одними слезами сказала:

- Матюша! Матюша мой!..

Все будто переступили, будто шатнулись на ногах и вдруг закрестились быстро, священник не сразу взял голос.

Варвара Андреевна тихо повернулась и пошла в угол. Она протолпилась мимо Виктора, он отстранился, но она все же задела его локтем и тихо шепнула:

- Pardon, monsieur! - И тихий запах духов грустным туманом охватил Виктору голову; казалось, будто этот запах и шепнул, а не она.

ВИКТОР поднял голову и жадными твердыми глазами уперся в высокую икону, в разливчатый розовый свет лампадки и клятвенно перекрестился, решительно, как набивал на себя железный нерушимый крест - за покойника крест и за то, чтоб жизнь свою положить, и грудь все стояла высоко с тем вздохом, что вдохнул гордые духи. И Виктор крепко, как оружие, сжал восковую свечу в левой руке, и затрепетал огонек. Хор бережно вздохнул:

- Вечна-я память...

И Вавич слышал, как пристал к голосам грудной полный женский звук. Полицмейстер крестился, а Варвара Андреевна подалась чуть вперед с покрасневшим лицом - она пела. Сзади затопали сапоги, и двое городовых просунулись с большим венком живых белых цветов. Варвара Андреевна расправила ленты: "жертвам долга" - прочел Виктор черные блестящие буквы.

При выходе столпились. На свечном прилавке заполняли подписной лист. Виктор протолпился, он стоял за Варварой Андреевной и видел, как она мелким ровным почерком написала свою фамилию и крепко вывела двадцать пять и сейчас же через плечо обернулась к Виктору; слегка погладили по виску поля ее шляпы, Варвара Андреевна передавала карандаш. У Виктора металось в уме: "Двадцать или тридцать? Тридцать неловко - будто горжусь". Варвара Андреевна задержалась и, обернувшись, глядела на бумагу. Двадцать пять - широко чиркнул Виктор, как крикнул.

- Делает честь вашему сердцу, - довольно громко произнесла Варвара Андреевна, кивнула головой с улыбкой, повернулась и пошла за полицмейстером.