Борис Житков - Виктор Вавич

- Дело уменья - а... а не отделенья - телятина! Виктор зло молчал, шевелил только губами.

- "Отче наш" читаешь? - И Сеньковский пригнулся ��хом к Виктору.

Виктору захотелось плюнуть в самое ухо со всей силы. Зубами бы закусить во всю мочь и тереть, тереть, пока не отгрызешь.

- Ты чего зубами хрустишь? Вот так у нас вчера хрустел, у Грачека. Хрустел, сукин сын, как жерновами - за дверями слышно было... Ты и мне налей, что ж ты один?

Сеньковский не спеша, глотками выпил стакан.

- Ты думаешь, кто всем делом ворочает? Полицмейстер? Во! - Сеньковский обмакнул большой палец в соус и просунул из-под стола Вавичу кукиш и шевелил большим пальцем, плоским ногтем.

Вавич глядел в селедку.

- Пей, что ли! - почти крикнул Вавич.

- Спрашивали? - всунулся в дверь лакей. Сеньковский встал. Обошел стол.

- Да-да! - протянул, будто нехотя. - Нет, не тебя! - сказал лакею.

Лакей проворно прикрыл дверь.

- Стучи вилкой об тарелку и пой что-нибудь. Стучи, я говорю, увидишь.

Вавич застукал вилкой по блюду и вполголоса мурлыкал:

- А-а-ах! ох-ах-ах!

Сеньковский неслышно шел вдоль стены по ковру. И вдруг он дернул дверь и дрыгнул ногой. Что-то тупо рухнуло в коридоре. Виктор привскочил: лакей, свалившись с колен, держался руками за лицо. Сеньковский тихонько притворил дверь.

- Это прямой в лузу! - И Сеньковский взял со стола рюмку. - А? Не подслушивай у дверей! А то споткнуться можно. Человек! - закричал Сеньковский. - Человек!

- Да брось, - сказал Вавич, - охота, право.

- А как же? - и Сеньковский замигал. - В дураках быть не надо. Не надо ведь? А? Человек!

- Я пошел, знаешь, - сказал Виктор, и послышалось, что тихо сказал, и Виктор набрался голосу и глянул Сеньковскому в глаза и крикнул: - Иду! - вышло, будто звали, а он отвечал. - Иду! - еще раз попробовал Виктор. Вышло так же, но уж в дверях.

- Стой, стой - я тоже. Сеньковский держал его за портупею.

- Допить же надо - и пошли!

Вавич отступил шаг. Молодой лакей, подняв высоко брови, входил в двери.

- А где же, что подавал? Умывается, говоришь? А Женя здесь? Нет Жени? Ну, иди.

- Допивай! - сказал Вавич; он смотрел на картину - девушка в лодке купает голую ногу в воде - смотрел на большой палец.

- Вечером придем как-нибудь, - говорил Сеньковский. Он пил рюмку за рюмкой без закуски. - Тут есть жидовочка одна.

Женя. Знаешь, с фантазиями девочка. Жидовочек любишь? А?.. Ничего, значит, не понимаешь. Ты... шляпа, шапокляк... Стой! Последнюю.

Вавич не глянул больше в глаза Сеньковского - с картины бросил глаза на дверь и вышел в коридор первым. Заспешил.

НАДЕНЬКА на минутку забылась провальным сном и когда открыла глаза - комната уж мутилась серым светом. Филиппова тяжелая голова отдавила руку, и ровным дыханием он грел у запястья онемевшую кожу. Наденька терпела, чтоб не разбудить Филиппа. Наденька чуть повернулась, не двинув руку, и почувствовала, что вся не та. Не те руки, ноги не те. Она осторожно потерла ногой об ногу - и охнула вся внутри - другое, все другое, и жуть и радость потекли от ног к груди, к голове, и слезы вышли из глаз и понемногу текли ровным током. И серый свет заискрился в слезах.

И как сладко покоряться и как это вдруг - она обернулась к Филиппу, - вот его затылок и мирная шерстка - моя шерстка - и Наденька стряхнула слезы, чтоб лучше видеть шерстку.

- Мой, мой Филинька, - шепнула Надя, говорила "мой", и казалось, что Филипп спит на своей руке, а Наденьке больно отдельно. Надя смотрела на часы, что висели над кроватью, и не видно было, который час. Она закрывала глаза, чтоб потом сразу глянуть, чтоб заметить, как светлеет. Она осторожно погладила Филиппов затылок - Филипп во сне мотнул головой, как от мухи. И вдруг Наденька вспомнила, что надо будет одеваться, и растерянным взглядом искала разбросанное платье. Она запрокинула голову: холодный самовар, и чашки еще не проснулись на столе и чуть щурились блеском. Надя услыхала, как прошлепали по коридору босые ноги и где-то в глубине забрякал умывальник. Надя осторожно стала тянуть руку из-под Филипповой головы.

Филипп замычал и повернулся лицом.

- Чего это? - сказал он во сне.

Наденька выждала минуту и тихонько встала. Она неслышно одевалась лицом к печке и вдруг оглянулась на скрип кровати. Филипп, поднявшись на локте, глядел на нее любопытными глазами.

Надя вспыхнула.

- Нельзя! Нельзя! - А он улыбался, сощурясь. Наденька скорчилась на стуле, закрылась юбкой. - Отвернитесь, сейчас же!

- Застыдилась! - И Филипп смеялся, с кровати достал до стула и потянул его к себе.

- Что за свинство! - почти крикнула Надя, толкнула ногой. Филипп отдернул руку.

- Да ну тебя, да ладно, - говорил он, отворачиваясь к стене, - ладно, не слиняешь ведь, краса ты моя ненаглядная. Наденька спешила, вся красная, кололась булавкой.

- Ну что? Уже? - смешливым голосом спросил из-под одеяла Филипп.

Наденька молчала на стуле.

Филипп глянул. Надя сидела перед столом, она легла на стол головой, подложив руки. Филипп глядел, соображал: "Плачет? В сердцах? Или чтоб не смотреть? Подойти, приголубить - гляди, еще пуще осердится. Или прямо встать да одеваться?" Филипп встал, он одевался, отвернувшись от Нади, и приговаривал резонным голосом:

- Ну чего серчать? Ну что ж, коли ведь любя. Не любил бы, на шут мне оно. Ведь право слово. Ведь я же просто, а не то что обидеть. А? Надюшечка? - И он обернулся одетый и шагнул к Наде. - Не любишь - не буду.

И тут он увидел, что Надя вздрагивает спиной.

"Опять плачет" - и досада взяла Филиппа.

Он сел рядом, обнял Надю, плотно, по-хозяйски.

- Ну что? Не поладим, что ли? Да брось плакать, ты на меня взгляни. Ты ж хозяйка теперь здесь. Скажи: Филька, выйди за дверь! - и выйду, и всего делов. Ей-богу! Ты учи меня, как надо, и ладно будет. Одно слово - хозяйка!

И Наденька на это слово подняла голову и заплаканными глазами разглядывала Филиппа, как нового. Филипп молчал и следил, как она обводила всего его глазами. Сидел, не шевелясь.

- Ты ж застегнулся криво! - с надутой улыбкой говорила Надя и сама расстегнула ворот. И Наденькины пальцы радовались.

Филипп выставил грудь, запрокинул голову, подставлял застежку и чувствовал, как Наденькины пальчики проворно бегали по пуговкам, как бойкие человечки. Наденька кончила и пришлепнула по застежке:

- Вот-с как надо, милостивый государь!

"Разошлась, разошлась", - думал Филипп. Пальчики все чувствовались на груди.

Филипп схватил самовар, понес его Аннушке ставить и все боялся, что всем видно, как радуется все в нем. Он брякнул на порог кухни самовар и буркнул в самый пол:

- Ставь, что ли, живее!

Когда разогнулся, увидал: Аннушка стоит в платочке лицом к углу и аккуратно крестится, наклоняется. Через плечо повела чуть глазом на брата. Филипп шел, торопились ноги по коридору; да неужели там у меня сидит? Открою дверь, а она там? - и развело улыбкой и губы и плечи, скрипнули пальцы в кулаке. Толкнул наотмашь дверь - сидит! сидит! и прямо глазами встречает. Теперь кто повахлачистей, пусть без спросу не шляются.