Кодзиро Сэридзава - Умереть в Париже. Избранные произведения

Ему с раннего детства приходилось бороться с нищетой, и он, несчастный, думал, наверное, о том, хватит ли на нашу жизнь в Европе стипендии министерства просвещения! Потом, когда по пышной каштановой аллее мы шли к отелю "Регина", он взволнованным тоном сказал:

— Знаешь, в Марселе ощущается совершенно другая культура, не похожая на ту англосаксонскую, с которой мы сталкивались в предыдущих портах. Как только мы оказались во Франции, я сразу почувствовал себя гораздо увереннее и спокойнее. Наверное, в этом и состоит разница между английской и французской культурой.

Я вспомнила, что писала по этому поводу Марико, и невольно вздрогнула — мне показалось, что меж нами, неторопливо шагающими по сумеречной аллее, вдруг возникла её тень.

Что произошло после того, как мы приехали в Париж? Просто не знаю, с чего начать.

Помню, как, возвращаясь после нашего первого визита в посольство, мы вышли на улицу Дю буа де Булонь и присели отдохнуть на скамье под деревьями.

— Надо обязательно вести дневник, — сказал вдруг Миямура.

Его слова не сразу дошли до моего сознания: в посольстве нас ждали письма, совершившие долгий путь из Японии через Сибирь в Европу, и в тот момент, вытащив из сумочки письмо от матери, я жадно пробегала его глазами.

— Может, ты прочтёшь письма потом, когда мы вернёмся в гостиницу? — строго сказал муж. — Посмотри лучше, как красиво вокруг.

После того как он дважды повторил это, я поспешно спрятала письмо в сумочку.

Мы были в Париже всего три дня, и, по правде говоря, я только и делала, что дивилась его прекрасным видам, даже теперь, когда от Триумфальной арки мы шли по этой аллее, ведущей в Булонский лес, я всё время любовалась окрестными улицами, напоминавшими мне дорожки в ухоженном парке, и даже себя видела словно со стороны, как случайную фигуру на красивой открытке с видом Парижа. Конечно, я была в полном восторге от этого города и жалела только о том, что не могу показать его родителям, я даже думала, что если жить в таком городе, то и умереть не страшно, но говорить об этом Миямуре почему-то стыдилась. Пока руки мои прятали письма в сумочку, в сердце возник невольный протест — в конце концов, он мог и не говорить со мной так сурово. Мне уже не хотелось вместе с ним радоваться этому городу, такому прекрасному, что слёзы невольно навёртывались на глаза, городу, в котором всё было так гармонично: покрытые нежной весенней листвой деревья, небо, дома.

— Если не записывать первые впечатления, они быстро забудутся. Со временем эти улицы, утратив прелесть новизны, будут казаться нам самыми обычными, и мы перестанем ими восхищаться. Может быть, через много-много лет тебе захочется рассказать кому-нибудь о своих первых парижских впечатлениях, но если у тебя не будет такого дневника, ты просто не сможешь этого сделать, твоя память не сохранит нынешнего волнения.

Миямура говорил тихо, словно про себя, но я хорошо запомнила каждое его слово. На обратном пути он решительно вошёл во встретившуюся нам по дороге лавчонку, где торговали канцелярскими товарами, и купил две тетради. Это были прекрасные толстые тетради с матерчатыми обложками. Одну из них он вручил мне и сказал: "Тебе её хватит на год". Это был первый подарок, который я получила от него в Париже. Я видела, что сам он каждый вечер прилежно записывает что-то в тетрадь, у меня же было слишком много повседневных хлопот, мне было не до того, чтобы вести дневник. "Да и зачем? — своенравно думала я. — Разве не довольно того, что он так аккуратно всё записывает?" Конечно, если бы я вела тогда дневник, ты могла бы его теперь прочитать. Что касается меня, то я и без всякого дневника сумею в мельчайших деталях восстановить в памяти наши первые парижские впечатления, если мне посчастливится дожить до того дня, когда мы втроём станем вспоминать годы, проведённые в этом прекрасном городе. Мне и теперь ничего не стоит всё это описать. Я только чувствую себя виноватой перед Миямурой, ведь, обещав ему вести дневник, я под разными предлогами постаралась уклониться.

Миямура узнал, что моя тетрадь так и осталась девственно чистой, спустя два или три месяца, в тот день, когда мы должны были впервые платить за квартиру.

Именно я настояла на том, чтобы мы переехали из пансиона, который назывался "Розовый сад" и находился на улице Булонь-сюр-Сенн. Сам Миямура переезжать не хотел, даже не то чтобы не хотел, а просто чувствовал себя обязанным своему старому другу О., который устроил нас туда. Кроме О., работавшего в посольстве, в пансионе жили ещё три японца: С., имевший младший дипломатический ранг, и два студента, приехавшие по линии министерства просвещения, — и ещё одна русская пара. О. специально заехал за нами в гостиницу и сам привёз в этот пансион, поэтому, конечно, ему вряд ли понравилось бы, если бы мы съехали, не прожив и трёх месяцев. Однако я хотела как можно быстрее покинуть этот дом, ставший нашим первым пристанищем в Париже, и у меня были на то свои причины, которых Миямура никогда бы не понял, но которые делали мою жизнь здесь совершенно невыносимой. Дело в том, что все живущие в пансионе японцы, начиная с О., были знакомыми Миямуры. К тому же все они были холостяками и невольно вмешивались в нашу жизнь. С. требовал, чтобы я надела кимоно, а О. в первый же день перед ужином отозвал нас в сторонку и, смущаясь, сказал:

— Постарайтесь есть суп бесшумно. Всем японцам приходится первое время краснеть из-за этого.

Никто и не думал щадить мои чувства. К тому же в доме ежедневно бывали гости-японцы, как правило мужчины, и, хотя я далеко не красавица, я постоянно ощущала на себе их пристальные взгляды, которые приводили меня в смущение. Миямура среди своих новых и старых друзей был как рыба в воде, к тому же он, по-моему, немного стыдился, что приехал за границу с женой, и я часто чувствовала себя заброшенной. Мне казалось, что рядом с этими его приятелями-холостяками мы никогда не сможем жить нормальной супружеской жизнью. Я постоянно раздражалась, не понимая, почему должна так мучиться. И не только это. Едва приехав во Францию, Миямура сразу же свободно заговорил по-французски и мог вести беседу на самые сложные интеллектуальные темы, так что даже наша хозяйка, мадам Мерсье, почтительно внимала его речам и, надевая на нос всегда висевшие у неё на груди на цепочке очки, восхищённо на него взирала. Потом она, как правило, переводила взгляд на меня, и сравнение явно оказывалось не в мою пользу. Вынужденная постоянно молчать, как немая, я чувствовала себя уязвлённой, мне казалось, что все считают меня совершенно неподходящей женой для такого мужа. Я бы ещё могла стерпеть пренебрежение со стороны госпожи Мерсье, но ведь с таким же пренебрежением ко мне могли начать относиться и друзья Миямуры. А там, глядишь, и сам он начал бы презирать меня. Я понимаю, что немного сгущала краски, и всё же…