Айрис Мердок - Дилемма Джексона

Снова и снова они задавались вопросом: не была ли это чья-то злая шутка, отвратительный розыгрыш? Но, с другой стороны, напоминали они себе, почерк принадлежал Мэриан. Бедный Эдвард, храбрый Эдвард, без устали твердили они и не переставали строить предположения: возможно ли, что невеста еще примчится к нему обратно, и примет ли он ее в свои объятия? Это было бы лучше всего, просто замечательно. Что, если в назначенное время пара вдруг как ни в чем не бывало появится в церкви, рука об руку, с улыбками на лицах? Милдред продолжала надеяться на это и мечтать: «И мы тут же простим их». Во всяком случае, Эдвард еще не отринул Мэриан окончательно. Примирение в будущем, быть может близком, вполне вероятно. Возможно, когда-нибудь они будут вспоминать о своих нынешних терзаниях как о забавном приключении. Хотя, конечно, для обоих это болезненное потрясение, и понадобится немало времени, чтобы после него оправиться.

По дороге в церковь в машине Бенета все глубоко страдали. Они говорили о надежде, но без всякого энтузиазма. И каждый при этом переживал свои личные печали, утраты, раскаяния и разочарования или испытывал чувство стыда.

Бенет размышлял о том, что, по существу, во всем виноват он. Это он вообразил, каким прекрасным мог быть подобный союз, решил, что эти двое созданы друг для друга. На самом деле мысль об этом очень давно внушил Бенету дядюшка Тим. Как горевал бы теперь он! Или — новая мысль вдруг поразила Бенета — если бы дядюшка Тим был жив, все было бы теперь в порядке, по крайней мере гораздо раньше открылось бы, что брак невозможен. «Я все испортил, — думал Бенет, — я слишком настойчиво подталкивал их друг к другу: всегда делал так, чтобы они составляли пару, шли вместе на прогулке, оказывались рядом за столом! И ведь казалось, что все идет как нужно!» Бенет признавался теперь себе в том, что были у него и сугубо личные, тревожившие его эгоистические соображения. Предположим, Эдвард женился бы на какой-нибудь ужасной девушке, которая невзлюбила бы Пенндин, или совсем никогда бы не женился, продал Хэттинг-Холл, и тот перешел бы в руки его непорядочных кузенов или чужаков. У Бенета не было детей. Мэриан и Розалинда заменили ему дочерей. «Я уже видел их счастливыми, — думал он, — а себя воображал играющим с их детьми! И я подталкивал ее к союзу, который ей все чаще казался невозможным. Что ж, во всяком случае, ей достало мужества заявить об этом в последний момент, и это по крайней мере может служить утешением».

Милдред, сдерживая слезы, размышляла о том, что виноваты они все: «Мы были недостаточно чуткими, недостаточно любили их, чтобы заметить их сомнения, мы даже не пытались сделать это, эгоистически думали только о собственном удовольствии, в сущности, мы ведь Эдварда толком и не знали, нарисовали себе некий идеальный образ Эдварда… А теперь оказывается, что и он не без греха: ему следовало раньше почувствовать приближение беды и, набравшись мужества, выяснить отношения». Внешне сдержанная, в душе Милдред рыдала: «О Мэриан, Мэриан, какая боль, должно быть, терзала тебя! Позволь мне найти тебя, позволь прийти к тебе! Я так люблю тебя, а у тебя в сердце такая чудовищная рана!»

Церковь, посвященная святому Михаилу и всем ангелам, ошеломляюще красиво венчала собой невысокий травянистый холм на противоположном от Пенндина берегу речки Лип. К ней вел старинный каменный мост. Являясь словно бы продолжением моста, наверх, к церковным воротам, взбегала неширокая аллея, по которой могла проехать только одна машина. Церковь была построена из местного серого камня, который при солнечной погоде сверкал и переливался. Над крышей возвышалась массивная квадратная башня, а над входом — статуя святого Михаила, которую, если верить молве, в свое время обстреляли солдаты Кромвеля. Внутри всегда царил полумрак, поскольку пять декорированных готических окон были застеклены викторианскими витражами. Восточное окно являло святого воина-победителя, опершегося на меч, боковые — Христа, исцеляющего и проповедующего. Единственное деревянное с позолотой распятие, выполненное в девятнадцатом веке, висело в арке алтаря. Кафедра проповедника, украшенная замысловатой искусной резьбой, принадлежала эпохе Якова I. От прикосновения множества рук фигуры святых, изображенные на ней, залоснились. На широкой массивной купели, сохранившейся с четырнадцатого века, были вырезаны переплетающиеся арки со звездами и крестами. В нишах стояли статуя коленопреклоненной женщины и алебастровая фигура рыцаря в доспехах: подняв голову к небу, он молился с открытыми глазами. У его ног сидела собачка. На стенах висели дощечки, но разобрать хоть что-то можно было лишь на нескольких: почти все надписи стерлись еще в начале века, когда настоятелем церкви был некий особенно приверженный чистоте веры пастор. На двух мемориальных досках красивыми буквами были выбиты имена жителей деревни, погибших в двух войнах: сорок пять человек — в Первой мировой (в том числе и родственник Эдварда) и четыре — во Второй. В далеком прошлом этот красивый собор мог похвастать большим количеством украшений и более нарядной отделкой, но время, войны, грабители и сокращение паствы сделали свое дело — церковь потускнела.

Переехав мост, они оставили машину и решили дальше идти пешком. Взбираясь на холм, Бенет ощутил укол совести: в последнее время он перестал бывать на службах, которые сближали его с жителями деревни. За церковью стоял небольшой, но вполне пригодный для жилья дом приходского священника, всегда готовый принять Оливера Кэкстона во время его визитов. На почти безоблачном небе сияло солнце. Бенет и его спутники приблизились к церковным воротам.

Перед воротами к тому времени собралась большая толпа. «И зачем только я привез сюда Розалинду? — подумал Бенет. — Но она настаивала, а теперь все увидят ее слезы. Новость уже всем известна! Должно быть, Оливер постарался. Толпа выглядит угрожающе, придется протискиваться, орудуя локтями». Однако, подойдя поближе, они увидели дружелюбные и учтивые лица. Бенет легко и быстро провел своих спутников через ворота. Лишь несколько человек глазели на них с любопытством, большинство опускали взгляды при их приближении, некоторые кланялись, слышалось бессвязное сочувственное бормотание. На одного парнишку (приехавшего в деревню, видимо, на каникулы) зашикали, когда он довольно громко сказал: «Ну и дела, приятель, невеста-то удрала!» Розалинда не плакала. Они поднялись от ворот по узкой, заросшей травой тропинке. Оливер Кэкстон встречал их на пороге и махал рукой, приглашая скорее войти в прохладу полутемной церкви. В помещении стоял сильный запах бесчисленного множества цветов. Милдред и Розалинда сели в переднем ряду. Спустя минуту-другую Милдред достала из ниши в скамье подушечку, искусно вышитую некогда прихожанками, и встала на колени, не сводя глаз с позолоченной фигуры Христа. После слепящего солнца на улице здесь, в церковном полумраке, ей казалось, что Он одиноко парит над алтарем. Бенет с Оливером стояли в проходе. Больше в церкви никого не было.