Панас Мирный - Гулящая

– Подай, пожалуйста.

Одарка бросилась к кадке, а из нее уже затхлым несет. Она вылила воду из кружки и побежала к себе во двор. Не мешкая, она вернулась с полным ведром свежей воды и поднесла кружку Приське. Та жадно припала к ней и не отняла губ, пока не выпила все до последней капли.

– Ох! Будто снова родилась, – сказала она и опять легла.

– Подождите, я вам постелю, – Одарка проворно взбила подушку, положив ее у стены, и застлала нары рядном.

Старуха примостилась на постели.

– Спасибо тебе, Одарка. Ты меня оживила этой водой... Боли улеглись... Тут только, – она указала на то место, где находится сердце, – не прошли.

– Может, вы бы съели что-нибудь? Скажите – я сварю или своего принесу. Борща или каши?

– Нет, не хочу...

Сон ее одолевал или от слабости она закрыла глаза?

Видя, что Приська впадает в забытье, Одарка попрощалась и ушла.

«Пусть уснет... может, ей легче станет. Совсем слабой стала! Не долго ей, видно, осталось мучиться!» – думала Одарка, возвращаясь домой.

– Ну что? Как она? – спросил ее Карпо.

– Хорошо, если еще три дня протянет.

– Да... и попа некому позвать.

– Напилась воды, – немного погодя продолжала Одарка, – повернулась на другой бок... я ей постелила... да и начала засыпать. Пусть отдохнет, а вечером я еще наведаюсь.

Заходило солнце, багровое зарево стояло над горизонтом. Оно не заглянуло в окна Приськиной хаты, выходившей на восток. Одарка, придя, застала там сгустившийся сумрак, только на окнах мелькали неясные желтые блики, словно подслеповатый человек мигал своими мутными глазами. Приська лежала на нарах желтая, как воск, и неподвижная. Одарка подошла к ней ближе – взглянуть, жива ли она еще. Приська встрепенулась, раскрыла глаза.

– Спали? – спросила Одарка. – А я иду и боюсь, как бы вас не разбудить.

– Это ты, Одарка? Сядь, – тихо сказала она, указывая на место рядом с собой.

Одарка села.

– О-ох! – простонав, еще тише заговорила Приська. – Вот я лежала с закрытыми глазами... и так мне хорошо, тихо, спокойно... Чувствую, как все внутри застывает во мне... а хорошо... Не поверишь, Одарка, как мне жить опротивело... Будет, всему конец должен быть!.. Я скоро умру... Ты одна еще меня не забыла. Такой целебной воды мне дала, что от нее вся боль утихла... Спасибо тебе... О-х! Все против меня, все... только ты одна... Господь отблагодарит тебя.

Одарка порывалась что-то сказать.

– Постой, – перебила ее Приська. – Я хочу тебе все сказать... все... в другой раз, может, не придется. Слушай... я скоро умру... Если увидишь дочку... Христю... скажи ей: я прощаю... не верю, чтобы она такое сделала... А это что выглядывает из-за твоей спины? – вдруг испуганно вскрикнула она и вся затряслась. Лицо ее задергалось, рот искривился, глаза затуманились.

Одарка видела, что в них угасает последняя искорка жизни. Желтый луч заката, на миг ворвавшийся в комнату, осветил почерневшее лицо Приськи, ее померкшие глаза и угас. Хата утонула в густом сумраке. Или потемнело в глазах у Одарки?

Когда она стряхнула с себя внезапное оцепенение, перед ней лежала бездыханная Приська с помутневшими глазами.

Одарка сорвала с себя платок и закрыла им голову умершей.

– Ну что? – снова спросил ее Карпо, когда она вернулась домой.

– Умерла...

Карпо испуганно вскрикнул:

– Что ты говоришь?

– Говорю, что умерла.

Карпо развел руками.

– Умерла, – прошептал он. – Дождалась своего... Что же теперь делать?

– Людей надо позвать и хоронить ее.

– Кто ж пойдет?

– Кто хватится, тот и пойдет, а если нет... – Одарка вдруг умолкла, не закончив фразы.

– Ну, а если никто не пойдет, что тогда? – спросил Карпо.

– Как – что? Не оставаться же ей там...

– Я знаю. Но кто будет хоронить?

Они оба умолкли.

– Надо в волость заявить, – немного спустя ответил Карпо. – Пусть делают, что хотят... Да, да... надо идти...

– Так иди скорее, уж смеркается, – торопила Одарка; она уселась на нарах, подперев склоненную голову рукой.

Карпо ушел. Одарка сидела неподвижно, устремив глаза в одну точку. Дети, испуганные разговором родителей, затихли.

– Умерла, – тихо сказала Аленка брату. – Кто умерла?

– Тише... видишь, мамуся печалится.

Надвигалась ночь. Над горизонтом еще желтела узкая полоска заката, а в хате было уже совсем темно. Одарка сидела по-прежнему, охваченная тяжелыми мыслями.

«Вот такое творится... И похоронить некому, да и не на что. Хоть бы Христе рассказать. Да как же ей передать? Где она теперь? Может, за такими запорами, что и слух до нее не дойдет. Господи! Вот это смерть – даже врагу такой не пожелаешь! Уж лучше погибнуть от руки злодея... тогда скорей найдутся люди, что пожалеют – похоронят. А тут? Все отстранились, как от напасти. В чем она виновата?... Да и нет у нее ничего за душой, нищета такая. Люди не захотят яму копать... поп даром отпеть не согласится...» – Одарка вздрогнула.

– Вот оказия! – входя в хату, сказал Карпо. – Из волости сейчас наряд прибудет. Нельзя хоронить.

– Почему?

– Да видишь – все это проклятое дело... Старшина говорит: может, она сама на себя руки наложила. Надо известить станового. Пока становой не прикатит, делать ничего нельзя.

– Так до него ж не близко – тридцать верст. Пока туда да обратно будут ехать, дня три пройдет.

– Хоть бы и неделя – все равно!

Одарка только пожала плечами, встала и зажгла свет.

Как ни тяжела чужая беда, а свои заботы ближе к сердцу. И у Одарки полно хлопот. Ночь на дворе, дети уже сонные, а она еще ужина не готовила. Заметалась Одарка по хате печь топить, муку достать.

– Подождите немного, деточки, я сейчас галушки сварю.

– Мама, – окликнула ее Оленка.

– Что, доченька?

– А кто умер?

– Бабуся.

– И не будет ее больше... В яму – бух, – говорит Оленка, показывая ручонкой, как упадет бабуся в яму.

«И этого еще долго ждать», – с горечью подумала Одарка, замешивая тесто в большом и широком глиняном горшке.

– Поскорее состряпай ужин, – сказал Карпо, – а я пойду погляжу, что там делается. – И он вышел из хаты.

Одарка окликнула его.

– Карпо!

– Чего тебе? – отозвался он из сеней.

– Не забудь там платок взять.

– Какой?

– Да мой. Надо же было ей глаза прикрыть.

– Ладно...

Одарка хлопотала у печи. Дети забились в угол нар и оттуда молча следили за работой матери. А у той все не ладилось. Сырые кизяки больше трещали, чем горели, и, чтобы поддержать огонь в печи, Одарке пришлось несколько раз подбрасывать сухую солому. Вспыхнувший сноп ярко освещал хату, огненные блики скользили по черным стеклам окон, по стене метались длинные тени, видно, как Одарка бросает галушки в горшок с кипящей водой. Но сгорит солома, погаснет свет – и тень Одарки куда-то исчезает, и сама она погружается в сумрак... потом подбрасывает еще пучок соломы... и снова колышутся тени в хате.