Анри Мишо - Портрет А

А. — человек после грехопадения.

Все вокруг — только фасад, корка. Существует же один Бог. Но в книгах есть что-то от него.

Мир — это тайна. Очевидные вещи — тайна: камни, растения. Но, может быть, в книгах найдется объяснение, ключ.

Во всем есть жесткость: в материи, в людях; люди — жесткие и застывшие.

Книга же — гибкая, беззаботная. Не обросла коркой. Она лучится. Самая грязная, самая толстенная — лучится. Она чиста. В ней душа. Она — от Бога. Еще книга самозабвенна.

Все книги, вместе взятые, стали его жизненным опытом.

Ему не хватало сосредоточенности, и даже заинтересовавшись чем-то, он видел не слишком много, как будто сосредоточенность его была только поверхностной, не затрагивала его «я». Оно же, убаюканное, оставалось там, в глубине. Он непомерно много читал, быстро и очень плохо. Это он так сосредоточивался. Ведь его глубинная сущность еще оставалась смутной, таинственной и трудноопределимой, так что сосредоточиться — для него и значило искать в книге такую же ускользающую вселенную с неясными очертаниями. Так он читал, и от этого даже учебник арифметики или Франсуа Коппе становились чем-то вроде туманности. {105}

Он принимался читать медленно, стараясь что-то «удержать в памяти», и — ничего! Как если бы листал пустые страницы. Но можно ведь и перечитать, на этот раз — быстро. И понятно, что выходило. Он выстраивал себе другую, новую туманность. А приятное воспоминание тем временем его подбадривало.

В книгах он ищет откровений. Он пролистывает их стремительно. Вдруг — счастье, какая-то фраза… эпизод… что — не ясно, но что-то есть… И он летит туда, где это «что-то», собирает все силы, иногда разом прилепляется, как железо к магниту. Подзывает другие свои идеи: «Сюда, ближе». Какое-то время он там — в извивах, в круговоротах, в ясности, которая убеждает: «Все так и есть». Но этот срок кончается, и понемногу, не сразу, он отделяется, падает вниз, дальше и дальше, но все равно остается выше, чем был до того. Он чего-то достиг. Стал чуть больше себя прежнего.

Он всегда считал, что новая идея не просто дополнение к прежним. Нет, это — пьянящий хаос, потеря хладнокровия, чирк — ракета, потом — путь вверх.

Он нашел в книгах несколько откровений. Вот одно из них: атомы. Атомы, маленькие боги. Мир — не просто фасад или видимость. Он есть, раз есть атомы. А они есть, неисчислимые маленькие боги, они лучатся. Бесконечное движение, длящееся бесконечно.

Ох, надо разобраться с этим миром — теперь или никогда!

Годы идут…

Бесконечные цепочки атомов в мире.

Бесконечно придумывать рассуждения, объяснения.

Годы идут…

Мало-помалу он начинает выходить из себя.

Обманчивые атомы.

Необъятная и однообразная наука. Зациклился на маленьких богах. Наподобие того, как французский язык противится немецкому менталитету и вообще всему нефранцузскому…

Он движется все в одну сторону и по-прежнему затворник совершенства.

В двадцать лет его вдруг озарило. Он наконец догадался, что есть антипуть и надо попробовать зайти с другой стороны. Отправиться искать себе родную землю, исчезнуть без лишнего шума. И он уехал.

Он не изменил свою жизнь, он ее растерзал. Созерцатель, бросившись в воду, не пытается плыть, он пытается сперва постичь воду. И тонет.

(Поэтому, любители давать советы, будьте осторожны.)

Бедный А., что ты делаешь в Америке? День за днем — терпишь, терпишь. Что ты делаешь на корабле? День за днем — терпишь, терпишь. Матрос, что ты делаешь? День за днем — терпишь, терпишь. Преподаватель, что ты делаешь? День за днем. Терпишь. Терпишь — так изучи хорошенько все, что приходится терпеть, — потому что это и будет твоя жизнь. Да нет, можно не все, только самое позорное, потому что это и будет твоя жизнь.

Он не переоценивает себя. Он согласился раз и навсегда с беспощадной мыслью о своей ущербности. Это съело его последние душевные силы. Недели ему хватило. Он уменьшился до крохотных размеров.

Стыд. Об этом не кричат. Просто внутри холодеет. У А. ничего не происходит разом. Чувство вскоре вызревает, обобщается, и если это стыд, то и всем прочим чувствам больше не судьба витать в облаках.

Когда ничего не умеешь, нужно быть готовым ко всему. На это у него смелости хватает. Идея действия преследует его как невозможный для его естества рай, невероятное лекарство.

Каждое утро он себя изучает, и весь его день подчинен утренним размышлениям — что именно следует изменить, но иногда оказывается, что он ошибался, а иногда — что прогресс есть, но в мелочах.

Каждое утро ему приходится все начинать заново… вот он и размышляет. Но наступает день, и он снова без сил.

Он хотел бы действовать. Но шару нужны совершенство, округлость, покой.

И все же он непрерывно в движении. Из шара появляется мышца. И он счастлив. Он сможет ходить как все, но одна мышца — еще не ходьба. Вскоре он устает. И больше уже не двигается. Этим заканчивается каждый день.

Тысячу раз пробует пустить в ход мышцы. Это не ходьба. Он верит, что ходьба из этого родится. Он ведь только шар. Он упорно ждет. Он подстерегает движение. Он — зародыш в животе. А зародыш никогда не пойдет, никогда. Ему нужно сперва родиться, а это — совсем другое. Но он упрямится, он ведь живое существо.

Океан! Оксан! А. назначен преподавателем! Нелепость! И там, внутри, — Океан, он прячется, защищается по-океански, его оружие — многослойность, все скрыто, и ни единого движения, но при этом он никогда не остается на том же месте, что минуту назад.

А ведь он скоро умрет…

Открывается у человека рот. Из него яростно вырывается язык и возвращается в водную стихию, где плавает с наслаждением, а рыбы восторгаются: каким он остался гибким. Человек его хочет догнать, у него льется кровь, вот ему-то в воде непривычно. Он не очень-то видит в воде. Нет, в воде он видит так себе.

Исчезли яйца вкрутую, приготовленные на ужин. Ищите на улице, только в теплых местах. Яйца в дыханье теленка. Вот куда они поспешают. Там им по душе. Они назначают друг другу встречи в дыханье телят.

А вот кто найдет мои ураганы? Куда подевались мои ураганы? Ураган прихватил своих жену и детишек. Закрутил и понес. Он отбывает из океанских просторов к вулкану с белым султаном, который давно его манит.

Зрачок отыскал свой сачок. Ах, вернитесь, вернитесь, сачок. Все рыдают. Снова вместе. Хотя на что воздушному шарику зрение? Ему подавай только ветер посильнее.