Анри Мишо - Портрет А

Поменять их, может, было бы и неплохо — и для здоровья полезно, и развлечение (я сужу по другим, которые, казалось, были рады поменяться человечками). Но получалось так, что мои оставались при мне и не могли ни уйти от меня, ни найти себе спутников или замену.

Вот так обстояли мои дела, и радоваться тут было нечему: я чувствовал себя в своем теле, как в огромном монастыре.

Тем временем прошли годы, здоровье ко мне вернулось, потом — еще годы, потом — война, нужда, и я был снова подавлен, а мои человечки стали такими крохотными и нечеткими, что их кто угодно мог согнать с места, а кое-кому удавалось даже похитить их у меня, что они и делали с нахальством сильных.

Глядя на все это, я осознавал, как далеко зашел в своем отчаянье. От самоубийства меня удерживал даже не страх смерти, а просто неспособность на что-то решиться.

Тем временем прошло еще много лет, война кончилась, ко мне вернулись память и силы, и тут я обнаружил, что обзавелся семьей, пятью детьми, и у меня теперь нет своего угла, где бы я мог бы приткнуться с моей цепочкой человечков.

Так они и пропали, а я-то думал, что связан с ними на веки вечные.

Когда на меня повеяло холодом подступающей смерти, я присмотрелся ко всему живому — в последний раз.

От смертельного прикосновения этого леденящего взгляда всё, кроме самого главного, исчезало.

Но я продолжал тасовать мир живых существ, пытаясь найти что-то, что устоит перед Смертью.

А они съеживались, съеживались и наконец так уменьшились, что стали напоминать алфавит, только он годился и для другого мира, для любого другого мира.

Так я перестал бояться, что у меня отнимут всю вселенную, в которой я жил.

Эта схватка меня укрепила, и я, цел и невредим, рассматривал алфавит, когда кровь удовлетворенно хлынула в мои артериолы и вены, и я начал медленно отползать от обрыва собственной жизни.

Я не сказал бы, что те, кто ко мне приходил, и вправду были ко мне, ну да ладно… а если кто-то считает, что это к нему, — пусть объявится.

Они приходили ко мне, полагаясь на мою безучастность, и оставляли ненужные части тела. Отрезанные руки, голый торс, а вот покачивается, откинулась назад, голова из мертвых ветвей, или топорщатся три-четыре гребня перьев над горделивым лбом, или тот же тающий в воздухе лоб развевается, будто шарф; у этих дарителей рук да ног душа нараспашку, наивность, лица цветут, взгляды — как чаша, и все же они стараются не бросаться в глаза, как цветочки полевые, неразличимые среди тысяч собратьев.

Так они приходили, а чаще других приходил он — единственный, Король-мозгоглаз, с расщепленным пером, Король, что умеет сдерживать оползни в человечьих делах. Миролюбивый Король с колодезным пузом. Король с пальмовой ветвью.

Я искал попутчика, а нашел Короля. Вжились и вжались друг в друга, и взгляд его — маяк в полушариях моей жизни.

Ну, а ты, ты подходишь все ближе, и глаз у тебя — как просунутая в окно голова, ты кто? Подглядываешь, сдерживая и дыхание, и чувства, прячешь руки, которые рассказали бы слишком много, а глаз у тебя — как бык, что просовывает рога сквозь колючую изгородь соседского луга. Какой нежданный тропизм повернул тебя к ближнему твоему? Ищешь кого-то? Или уже нашел? А может, ошибся адресом?

Худосочные, непригодные для жизни, опустошенные поиском, люди из ниоткуда — вот моего поля ягоды.

Точеные князьки-гордецы колют глаз своей независимостью… Князья Падучей… И вот Князь — ведь он все еще Князь… Вот князь одноокий судья (другой судья, господин копья пока не пришел, его ждут). Вот князь одноокий судья, и молния блистает в руке его, и молния венчает главу.

Порой у него на лбу видна струйка крови. Или это собственный ад его истязает?

Князь-громовержец презрел злословье, выполнил уговор — проник в сиянии молний в промерзший воздух жалкой коморки, в которой я даже и не хозяин. Пальцы его — яркий свет, пробегают, словно ударная волна динамита, когда он взорвется в расщелинах скал, где только что яростно рыскал. Быстролетный князь, втиснутый в свой зигзаг. Августейший князь, разбитый трепетом сотрясений. Князь — слияние пламени и человека.

Я пишу вам из некогда ясной страны. Я пишу из страны тумана и мрака. Мы живем — живем долгие годы — на Башне с приспущенным флагом. О лето! Отравленное! И неизменно все тот же день: день, который врезался в память…

Выловленная рыба, пока есть силы, мечтает о влаге. Пока есть силы — это ли не естественно? На самой вершине горы тебя вдруг настигает копье. После чего вся жизнь сразу меняется. Одно мгновение вышибает храмовые врата.

Мы советуемся. Мы больше не понимаем. Любой из нас понимает не больше соседа. Один обезумел. Другой растерян. Все обескуражены. Спокойствие вымерло. Минута мудрости стала короче минутной догадки. Скажите: если в лицо трижды вонзится стрела, сможет ли кто выглядеть как ни в чем не бывало?

Смерть унесла одних. Тюрьма, изгнание, голод, нищета унесли других. Нас пронзили свирепые копья озноба; нас пронзили затем низость и вероломство.

Кто на нашей земле впивает еще всей душой поцелуй радости?

Вино в твоей крови — поэма. Женщина в твоем сердце — поэма. Небо сольется с землей — поэма, но поэма, которую мы услышали, оледенила наш ум.

Наша песнь в тисках нестерпимого горя замерла на устах. Прервался искусства нефритовый след. Лишь облака несутся — облака в форме скал, облака в форме пчел, — и мы проносимся, как облака, раздуваемые пустыми стихиями боли.

Мы прокляли день. Он хрипит. Мы прокляли ночь, которую осаждают заботы. Тысячи голосов — чтоб увязнуть. Ни одного — чтобы опереться. Наша кожа больше не в силах выносить мертвенность наших лиц.

Случившееся огромно. Ночь тоже огромна, но как может она помочь? Тысячи полночных звезд не освещают и одной постели. Те, кто знал, больше не знают. Поезд несется — они трясутся, колесо — они катятся.

«Сохранить себя в своем собственном?» Где там! На острове галдящих попугаев нет места для уединенного дома. Коварство в злосчастье сделалось явным. Чистое утратило чистоту. В нем заговорило упрямство, злопамятство. Одни выдают себя своей визгливостью. Другие — своей уклончивостью. Но величье ничем себя не выдает.

Притаившийся пыл, отреченье от истины, немота плит, вопль безоружной жертвы — это единство ледяного покоя и жгучего трепета стало нашим единством, а путь заблудшего пса — нашим путем.

Мы не узнали себя в безмолвии, мы не узнали себя ни в криках, ни в наших пещерах, ни в жестах чужестранцев. Природа вокруг безучастна, и небо смотрит на нас отрешенно.