Мариано де Ларра - Сатирические очерки

Перейдем от аристократии красоты к наследственной аристократии. Как любезен сеньор маркиз, как он прост в обращении и доступен! Посмотрите, как он стоит со шляпой в руке среди людей, которые ниже его по положению. По если заглянуть в его душу поглубже, то окажется, что эта непосредственность, эта благожелательность не что иное, как честь, которую он снисходительно оказывает плебею, своего рода милостыня, которую он считает необходимым швырнуть черни. Пусть попробует этот плебей вступить с ним в более тесное соприкосновение, – не пройдет и дня, как истинная цена любезности сеньора маркиза обнаружится, и может случиться, что удар хлыста этого феодала заставит нашего плебея вспомнить, с кем он имеет дело.

Не будем говорить об аристократии денежного мешка, потому что нет более сомнительных прав на аристократизм, чем богатство, которым всякий может обладать. Они основывают свои права на золоте, которым, как мы часто видим, набиты карманы разных людей, и далеко не всегда самых достойных; на деньгах, которые нередко приобретаются грязными способами и которые фортуна раздаривает вслепую своим случайным любимцам.

Таким образом, если уж какое-нибудь самомнение и может быть извинительным, то это – самомнение, опирающееся на аристократизм таланта. И особенно извинительно оно там, где безусловно легче родиться красавицей или красавцем, быть знатного происхождения или приобрести богатство, чем обнаружить блеск таланта, который с самого своего рождения прозябает среди чертополоха, не испытывает ничего, кроме огорчений, и сиротливо ютится в голове своего обладателя, как в тупике. Состояние литературы в нашей стране, а также героизм, который необходим для того, чтобы отдаться не приносящему явных выгод литературному творчеству, – эти обстоятельства делают многих наших литераторов куда более несносными, чем литераторов любой другой страны. Прибавьте еще к этому невежество большинства нашей публики, и вывод будет ясен: литератор у нас – это нечто вроде оракула, который, будучи единственным обладателем тайн и секретов своего ремесла, громогласно и высокопарно вещает свои путаные суждения, взобравшись на треножник, воздвигнутый для него невежеством. Обманщик по природе, он окружает себя показной пышностью и оказывается еще более неуязвимым, чем знаменитый клин римских легионов. Художественная литература, то есть искусство писать, – это особый род занятий, доступный лишь весьма немногим, в то время как он должен был бы составлять крошечную частицу обучения, обязательного для всех. Но если, учитывая все эти беглые замечания, и можно извинить самомнение человека, обладающего талантом (это самомнение является для писателя единственным средством вознаградить себя за все те невзгоды, которым он подвергается), то из этого вовсе не следует, что общество склонно терпеть тех, кто смешон. Между тем дон Тимотео безусловно смешон.

Я вовсе не считаю себя крупным писателем и с превеликим удовольствием избавился бы от подобного рода клички, если бы в обществе не было необходимости каждому иметь свою кличку и если бы я мог приобрести иную, получше; и вот как-то на днях мне пришлось обратиться к нескольким литераторам для того, чтобы, сопоставив их суждения, выяснить, какова ценность тех статеек, которые принесли на мой суд. Сделать же это самому, по правде сказать, мне было крайне затруднительно, потому что – признаюсь откровенно – я предпочитаю никогда и ни в чем своего мнения не высказывать. Я имею достаточно оснований полагать, что только таким путем можно добиться успеха в делах, где требуется высказать свое суждение, ибо я считаю, – да простят мне это прегрешение против грамматики и логики, – что все суждения хуже.

Итак, я отправился с рукописями подмышкой (обстоятельство, которое вряд ли имеет большое значение для читателя), в надежде повидаться с кем-нибудь из писателей. Мне пришло в голову, что для осуществления моей цели следует вырваться из нижних слоев литературной атмосферы, где кишат желторотые поэты-юнцы, и направиться к одному из тех Литераторов с большой буквы, возраст и лавры коих давно уже вознесли их в заоблачные высоты.

Я решил повидаться с одним из тех, чья репутация утвердилась особенно прочно. Ясно, что мне пришлось, как и полагается просителю, просидеть должное количество времени в передней, – ибо если у нас что-нибудь и поставлено хорошо, так это именно передние. Наконец я имел удовольствие быть проведенным в слабо освещенное святилище.

Любой другой пригласил бы меня сесть, но дон Тимотео предоставил мне беседовать стоя, учитывая, видимо, различие, существующее между Литератором и простым смертным. Представьте себе, господа, существо, во всем сходное с человеком, только чуть-чуть более пригнувшееся к земле, чем остальные представители рода человеческого, что, повидимому, является результатом привычки проводить большую часть времени склоненным над бюро, – полукресло-получеловек; хмурое, изборожденное морщинами лицо; голос более гулкий и звучный, чем у античных комедиантов; руки «серединка на половинку» (как выражаются торговцы прохладительными напитками и валенсийцы) в чернилах и табаке; высокомерная манера держаться; неторопливая, размеренная речь; оскорбительно пристальный взгляд, который прячется от собеседника в щелочках прищуренных, полузакрытых век (подобный способ разглядывать придаст человеку значительность и, кажется, присущ тем, кто обременен разнообразными заботами); очки на лбу; лысина, плод умственного труда; огромная груда лежащих в беспорядке бумаг и книг, которая одна уже может дать понятие о порядке, в каком находятся мысли в его голове; коробка нюхательного табака и табакерка; другие пороки были скрыты. Да я забыл сказать, что платье на нем нарочито плохо сшито, что должно свидетельствовать о его презрении к мирским делам; и вообще весь туалет не блистал особенной чистотой, ибо дон Тимотео был один из тех отсталых литераторов прошлого столетия, которые воображали себя тем более значительными писателями, чем менее они были опрятны. Я пришел, увидел и сказал: это – ученый.

Поклонившись дону Тимотео, я извлек рукописи.

– Привет, – произнес он тоном, исполненным важности.

– Это написал один из моих друзей.

– Вот как? – откликнулся он. – Прекрасно! Очень хорошо!

И окинул меня взглядом с головы до ног, словно надеясь прочесть на моем лице, что, может быть, это рукописи все-таки мои.

– Благодарю вас, – сказал я, а он принялся их перелистывать.

– «Записка о применении пара»…

– А, это по поводу пара, не правда ли? Вот, я уже заметил… Поглядите-ка. Тут не хватает запятой: в этом отношении я очень строг… У Сервантеса вы не встретите слова «Записка» в этом значении… Стиль немного рыхлый, а фразы плохо построены… Что означает «давление» и…?