Мариано де Ларра - Сатирические очерки

Оказавшись у власти, господа пытаются превратить своих подданных в послушный инструмент, но народы, доведенные до крайности, осознают, наконец, свои права, и единодушный призыв к свободе сотрясает вселенную. Его подхватывает и повторяет вся Европа; завязывается кровавая битва за принципы. Грозная волна революции достигает невиданных размеров и порождает чудище, которое пытается сдержать ее. [329]Но чудище само оказывается побежденным, и свобода снова расправляет крылья. С этих пор беспрерывно льются потоки крови в борьбе за самое ясное и простое требование: за свободное волеизъявление. Заметьте, что седьмое бедствие было вызвано тем, что власть имущие считали себя вправе действовать без ограничений, взаимных обязательств и гарантий, а также тем, что мы позволили упразднить право.

Мы подошли теперь к восьмому по счету европейскому бедствию. Что же это за новое страшное бедствие, которое грозит нам? Может быть, холера? Нет, и чума и холера – это только один из видов смерти, а человеку ведь так или иначе суждено умереть. Нам угрожает более страшное бедствие, самое страшное из тех, что были уготованы провидением. Может быть, какое-нибудь новое Уложение о правах? Нет. Это было бы только каплей в море. Может быть, новый заем? Нет, не то. Денежное обязательство является бедствием только для должника и заимодавца. Может быть, новое нашествие русских армий? Тоже нет. Что могло бы принести с собой русское нашествие? В крайнем случае несколько лет деспотического правления. Но для народов, привыкших к этому, для людей, среди которых находятся и такие, которые сами сражаются за деспотию, принять подобный образ правления является весьма простым делом. Проще пареной репы. Нашлись бы даже любители отведать этого блюда.

Ответ на вопрос о том, что действительно является великим европейским бедствием, так сказать бедствием из бедствий, мы находим в одном из газетных сообщений:

«Тот факт, что несправедливость совершается именно в отношении меня (сообщает нам автор в несколько запальчивом тоне), может рассматриваться как победа моих личных врагов. Но насилие, совершенное в данном случае надо мною, является в то же время и всеобщим несчастьем, ибо рана, нанесенная в самое сердце наших политических учреждений, это поистине национальное бедствие. И кто знает, не превратится ли оно в бедствие европейского масштаба. Последствия неприкрытого попрания установленных в нашей стране принципов могут пагубно сказаться далеко за Пиренеями».

Это и есть великое бедствие. И если оно может быть одним из самых тяжелых бедствий для всей Европы, то на автора только что приведенных строк оно несомненно ложится тяжелым, непосильным бременем.

Это вовсе не пустяки, как склонны думать некоторые. Совсем не пустяки. Ни я, ни мои читатели и не думали даже о том, что все это могло привести к решительному повороту в судьбах мира. У нас было только одно желание: узнать нашу собственную судьбу. С этой целью мы пробежали страницы мировой истории и узнали о многих бедствиях, которые пережило человечество. И нас охватил страх: страх за судьбы Европы и нашу собственную судьбу.

Не приведет ли новое бедствие к тем же последствиям, что и похищение Елены? Неужели отечеству нашему суждено стать второй Троей? Неужели оно может привести к тем же результатам, к которым привело в свое время злодеяние, совершенное Ромулом и Ремом? Может быть, вопль сеньора Бургоса будет воспринят как новый призыв Лютера? Усмирит ли этот вопль морские волны, как quos ego [330] Вергилия? Не станет ли это заслуженно или незаслуженно, справедливо или несправедливо обрушившееся на нас несчастье роковым Ватерлоо нашей куцей свободы? Где еще можно ожидать теперь нового землетрясения, нового потопа? Ожидать ли нам теперь небесной кары или земной?

Не приведи нас, господи, испытать столь великие муки! Несчастная Испания, да удалится от нас твой пророк и его пророчества! [331]

Дорогой Сильва, я получил два твоих письма: одно, опубликованное в нашей газете, а другое, написанное лично мне, в котором ты предъявляешь нам, либералам, невероятные обвинения. На первое из них ответа не последует, во всяком случае мне ничего подходящего на ум не приходит, что, собственно говоря, одно и то же, поскольку ответить должен именно я. Второе же письмо имеет ответ, и очень длинный, настолько длинный, что он мог бы занять больше листов, чем докладная записка морского министерства, [333]представленная в кортесы, больше времени, чем длится мятеж карлистов, и больше пространства, чем то, которое находится под властью Сумалакарреги, и в то же время принести не больше пользы, чем все это вместе взятое.

Ты меня спрашиваешь, является ли представительной форма правления у нас, в Испании? Очень часто я не понимаю твоих вопросов. Здесь все сплошь является представительным. Каждый либерал может дать яркое и живое представление о страстях господних, ибо кто из них не бит, тот распят. Далее, не существует ни одного учреждения, где бы не залеживались представления различных Жалобщиков. Есть, с другой стороны, люди, которые хорошо представляют себе, как много у нас такого, что должно делаться, но не делается, и как мало у нас переделывается из того, что должно было бы переделываться. Правда, обо всех этих представлениях у нас заботятся не больше, чем о театральных. Но представление это все-таки или нет? Впрочем, каждый испанец представляет довольно печальную роль в общей драме, да и вся наша родина очень близка к тому, чтобы представлять собой картину голода… Таким образом, все сплошь у нас чистейшее представление, и задавать нам каверзный вопрос, является ли представительной наша система, значит откровенно насмехаться над нами или спрашивать у пьяного, пьет ли он вино. Сознайся в своей ошибке и поверь, наконец, не оставив и тени сомнений, что мы живем при представительной форме правления (хотя видимость может тебя и обмануть), что все это не больше как чистейшее представление, которому, для того чтобы вполне походить на театральное, недостает только быть освистанным. Но это, если верить предчувствиям, симптомам и предзнаменованиям, уже не за горами и не заставит себя долго ждать, судя по глухому возбуждению, первые признаки которого уже дают себя чувствовать.

Ты утверждаешь, что мы не свободны. Это мне еще меньше понятно. Мы обладаем самой широкой свободой, какая только возможна, и в этом смысле, клянусь тебе, мы достигли таких вершин терпимости и беззаботности, что с нами не сравнится ни одна нация, как культурная, так и отсталая. Я докажу тебе это. Представь себе на мгновенье, хотя тебе неприятно даже в мыслях представить себе, что ты испанец. Не огорчайся, ведь это только предположение. Итак, ты испанец и говоришь, например, самому себе: «Я хочу быть карлистом». В добрый час. Ты берешь свое ружье, патронташ – и вся Кастилия к твоим услугам. Никто тебе не препятствует. А если ты утомишься от мятежа и возвращаешься домой, никто не скажет тебе ни слова, так как каждый раз ты прибегаешь к спасительной формуле, которая гласит, что ты подпадаешь под одну из недавно объявленных амнистий или под одну из тех, которые будут объявлены вскоре после твоего возвращения. Как видишь, все это очень просто. Или в один прекрасный день ты встаешь в плохом настроении и, будучи карлистом, участвуешь в заговоре или же, запершись в казармах, обороняешься с помощью пуль и прочих невинных средств: тогда ты отправляешься на Филиппины, видишь новые земли и изучаешь географию.