Мариано де Ларра - Сатирические очерки

и сразу вскочил в него, где и пребываю по сие время, в великой спешке сочиняя театральные рецензии, литературно-критические статьи, бытовые очерки, попрежнему немного ядовитые и, как всегда, независимые. Но я никогда не вмешиваюсь в личные дела и осуждаю только существующие порядки, а не самих людей, пытаясь при этом деликатно сочетать желчность сатирика с чувством уважения к тем, кто живет с нами в одном обществе, постоянно оставаясь верным другом моих друзей и питая чувство благодарности по отношению к публике, которая терпеливо приемлет мою писанину. Таково мое кредо.

Всегда твой Фигаро.

P. S. Сейчас, в момент отправки почты, сеньор Перпинья продолжает ораторствовать перед депутатами Нижней палаты. Он говорит со вчерашнего дня. Со следующей оказией я расскажу тебе о результатах сессии, если она к тому времени закончится.

Buona sera, donBasilio,

Presto andate a ripcsar.

Мадрид, 30 января 1836 года

Третьего числа сего месяца я написал тебе, дорогой друг, первое письмо, в котором сообщал о своем возвращении в Мадрид. Я имею основания беспокоиться за судьбу этого письма (на которое, кстати, я не получил еще ответа), так как утром четвертого, [409]когда можно было полагать, что оно находится по крайней мере уже в Арисе, я обнаружил его… Где бы ты думал? Не больше не меньше, как в «Испанце», в довольно укромном местечке, где-то среди парламентских отчетов и данных о котировке – в ту пору обе эти вещи еще существовали. Таким образом, письмо проделало не очень длинный путь от улицы Кабальеро де Грасия до Лас Рехас.

Так как все это выглядело очень запутанным, я вообразил сначала, что во всем виновата та атмосфера неразберихи, в которой нам приходится жить и дышать, и что я отослал письмо в газету «Испанец» вместо обещанной статьи о театре, а в почтовый ящик я опустил рукопись статьи, адресовав ее тебе. Меня смутило только то, что появившееся в печати письмо несколько отличалось от того, которое предназначалось для тебя, так как некоторые абзацы в нем были опущены. Это заставило меня еще больше пожалеть о совершившейся ошибке: если сам по себе факт перехвата нашей корреспонденции не очень приятен, то еще более огорчительным мне показалось то, что мое письмо изуродовали, хотя предназначалось оно не цензорам, а лично тебе. К тому же я, как тебе известно, немного робок, но так как мои послания носят конфиденциальный характер, то я не очень забочусь об отделке стиля и не могу ни на йоту отступать от истины: поэтому я рассказываю о вещах, с которыми, ей-богу, стыдно выступать в печати, и тем более стыдно, что все это, к сожалению, вещи достоверные.

Как бы то ни было, теперь я воспользуюсь другим способом, чтобы доставить тебе письмо, способом, который мне кажется более безопасным, если вообще можно говорить о том, что опубликование чего бы то ни было даст гарантию безопасности. Вообще я предпочитаю писать письма, а не статьи, и вот почему. Письмо всегда пишется определенному лицу, и, следовательно, ты можешь быть уверен в том, что хотя бы один читатель у тебя найдется. При этом у тебя есть немаловажное преимущество, которое заключается в том, что ты, таким образом, делаешь шаг по пути к гласности, а французы, видимо, правы, утверждая, что во всяком деле c'est le premier pas qui coûte. [410] Поскольку тот, кто пишет письмо, сам решает, кому лучше написать, у него есть и еще одно важное преимущество: он выбирает читателей по своему вкусу. Отсюда ты можешь сделать вывод, напрашивающийся сам собой: когда кто-нибудь пишет письмо, он знает, с кем имеет дело, а это в наше время совсем не пустяк. Если ты учтешь, наконец, тот факт, что все статьи, которые пишутся в настоящее время, должны непременно сводиться к выражению правоверных чувств, то тебе не покажется удивительным, что я предпочитаю письма.

Между нами говоря, я не против того, чтобы меня причисляли к сторонникам действующего у нас Статута, тем более что я сумел бы сочинить одну-другую правоверную статью на эту тему. Хотя всегда утверждали, что мы живем в стране слепых (это весьма немаловажное обстоятельство для тех, кто слепо верит), откровенно скажу тебе, что я пока еще не вижу того кривого, который мог бы стать у нас королем. Ты, наверное, скажешь мне: «Пиши правоверные статьи наподобие тех, что у вас обычно пишут». Я бы написал, друг мой, если бы имел право верить.

Ко всем этим доводам следует добавить еще один: в области корреспонденции все так хорошо упорядочено, что невольно хочется писать письма, хотя бы потому, что отослать их можно куда угодно, в особенности после опубликования королевского декрета от 3 января. Этот декрет столь ясен, что не иначе как он подвергался обсуждению в кортесах. Вот что гласит этот декрет, посмотрим, поймешь ли ты его.

Ваше превосходительство!

Ее величество царствующая королева, на основании письменного уведомления вашего превосходительства от 29 декабря прошлого года, соблаговолила повелеть следующее:

В связи с тем, что движение по дороге из Арагона в Барселону возможно без всякого риска и поскольку движение по дороге из Барселоны в Валенсию также не представляет отныне большого риска, настоящим разрешается отправлять корреспонденцию из Барселоны обоими путями. С того времени как арагонская дорога окончательно перестанет быть опасной, она должна превратиться в единственный путь сообщения между Мадридом и Барселоной. Ее величество королева повелевает вашему превосходительству распорядиться об опубликовании настоящего временного распоряжения в «Газете». Бог… и пр.

Это значит, что в связи с тем, что движение из Арагона в Барселону не является отныне рискованным, корреспонденция должна направляться именно этим путем до тех пор, пока он окончательно не перестанет быть опасным. Ясно, сеньор, что риска уже нет, но опасность пока еще есть. Далее. Само распоряжение названо временным. Нужно сказать, что заявлено об этом как нельзя более своевременно. Хотя этот документ называется распоряжением, он многословен, как настоящий королевский указ. Дела, о которых трактуется в этом распоряжении, больше касаются безопасности тела, нежели духа, иначе его можно было бы назвать духовным завещанием.

Королевский указ заканчивается упоминанием имени божьего и пр. Я не мог понять, что же это должно обозначать, хотя и предполагаю, что составитель хотел, видимо, сказать «Да хранит нас бог» или «Да внемли мне, боже», или «С нами бог», ибо следовать этому весьма странному распоряжению можно только не иначе как уповая на бога. Отсюда ясно, что господин управляющий почтовым ведомством более достоин сожаления, чем это может показаться на первый взгляд. Ведь это он должен не только рассылать всем письма, но еще и понимать, чего хочет от него министерство, если только их превосходительства в интимных разговорах между собой не придерживаются другого, более ясного языка, предназначая эту двусмысленную речь публике.