Аксель Мунте - Легенда о Сан-Микеле

Я знаю, что некоторые эпизоды этой книги развертываются в нечетко определяемой пограничной области, между реальным и нереальным, в опасной «ничьей земле» между действительностью и фантазией, где терпели крушение многие мемуаристы и где даже сам Гете в своей «Dichtung und Wahrheit» [2] «Поэзия и Правда» (нем.). нередко сбивался с пути. Я изо всех сил пытался с помощью давно известных приемов придать хотя бы некоторым из этих эпизодов вид романтических рассказов. В конце-то концов, это вопрос формы. Если мне это удалось, я буду очень рад — мне ничего не нужно, кроме того, чтобы мне не верили. Все и так достаточно скверно и печально. Видит бог, мне и без того приходится отвечать за очень многое. Впрочем, я считаю это комплиментом, ибо величайший автор романтических рассказов — сама Жизнь. Но всегда ли Жизнь правдива?

Жизнь остается такой, какой была всегда: равнодушной к событиям, безразличной к людским радостям и печалям, безмолвной и загадочной, как сфинкс. Но сцена, на которой разыгрывается эта бесконечная трагедия, постоянно меняется во избежание однообразия. Мир, в котором мы жили вчера, не тот мир, в котором мы живем сегодня. Он неуклонно движется в бесконечности навстречу своей судьбе, как и мы сами. Человек не может дважды искупаться в одной и той же реке, сказал Гераклит. Некоторые из нас ползают на коленях, другие ездят верхом или в автомобиле, третьи обгоняют почтовых голубей на аэропланах. К чему спешить? Все мы неизбежно достигнем конца пути!

Нет, мир, в котором я жил, когда был молод, не похож на мир, в котором я живу теперь, — по крайней мере, так кажется мне. Наверное, со мной согласятся и те, кто прочтет эту книгу о странствиях в поисках прошлых приключений. Бандиты с восемью убийствами на совести уже не уступят вам свой тюфяк в разрушенной землетрясением Мессине. Под развалинами виллы Нерона в Калабрии уже не прячется подобравшийся для прыжка сфинкс. Бешеные крысы в трущобах холерного Неаполя, которые так меня напугали, уже давно вернулись в римские клоаки. Сегодня можно добраться до Анакапри на автомобиле, достигнуть вершины Юнгфрау в поезде и подняться на Маттерхорн по веревочным лестницам.

В Лапландии за вашими санями уже не погонится по замерзшему озеру стая волков, чьи глаза горят во тьме, как раскаленные угли. Старый медведь, преградивший мне путь в глухом ущелье Сульва, уже давно перебрался в Поля счастливой охоты. Через бурный поток, который я переплывал вместе с юной лапландкой Ристин, перекинут теперь железнодорожный мост. Туннель прорезал последний оплот ужасного стало. Маленький народец, топот которого я слышал под чумами лапландцев, больше не приносит пищу медведям в берлогах — вот почему теперь в Швеции так мало медведей. Пожалуйста, смейтесь над маленьким народцем сколько хотите — если не боитесь! Но я убежден, что ни у одного человека, прочитавшего эту книгу, не хватит духу утверждать, будто гном, который сидел на столе в Форстугане и осторожно трогал цепочку моих часов, вовсе не был настоящим гномом. Нет, это был настоящий гном! Кто еще это мог быть?! Ведь я совершенно ясно разглядел его двумя глазами, когда приподнялся на постели, а сальный огарок замигал и погас. К моему большому удивлению, я услышал, что существуют люди, никогда не видевшие гномов. Их можно только пожалеть. Наверное, у них зрение не в порядке. Дядюшка Ларс Андерс из Форстугана, великан в овчине и деревянных башмаках, давно уже умер, как и милая матушка Керстин, его жена. Но маленький гном, который сидел по-турецки на столе в каморке над коровником, еще жив. Ведь умираем только мы, люди.

Я спрыгнул с соррентийской парусной лодки на песок. На небольшом пляже между перевернутыми лодками играли мальчишки, их обнаженные бронзовые тела мелькали в волнах прибоя, а у лодочных сараев сидели старые рыбаки в красных фригийских колпаках и чинили сети. Возле пристани стояло шесть оседланных осликов, их уздечки были украшены букетиками цветов, а рядом болтали и пели шесть девушек с серебряными булавками в черных волосах и красными платками на плечах. Ослика, который должен был отвезти меня наверх в Капри, звали Розиной, а девушку — Джойей. Ее черные глаза сверкали пламенной юностью, ее губы были красны, как нитка кораллов на ее шее, а крепкие белые зубы в смеющемся рту блестели, как жемчуг. Она сказала, что ей пятнадцать лет, а я сказал, что никогда еще не был таким молодым. Но Розина была стара, e antica [3] Она старинная (итал.). , объяснила Джойя. Поэтому я спрыгнул с седла и стал неторопливо подниматься по извилистой тропинке в деревню. Передо мной приплясывала босоногая Джойя, в венке, как молодая вакханка, позади брела, опустив голову, вислоухая старая Розина и о чем-то раздумывала, а ее изящные черные башмачки постукивали по камням. Мне же некогда было думать. Моя голова была полна ошеломляющего восторга, мое сердце было полно радости жизни, мир был прекрасен, и мне было восемнадцать лет.

Дорога вилась между цветущими кустами дрока и мирта. И то тут, то там маленькие цветы, которых я никогда не видел в стране Линнея, поднимали из душистой травы свои прелестные головки, чтобы поглядеть на нас.

— Как называется этот цветок? — спрашивал я Джойю.

Она брала цветок у меня из рук, нежно на него смотрела и говорила:

— Fiore [4] Цветок (итал.). .

— А этот?

Она рассматривала его с такой же нежностью и говорила:

— Fiore.

— А этот?

— Fiore. Bello! Bello! [5] Красивый (итал.).

Она сорвала пучок душистого мирта, но не захотела его мне дать. Она сказала, что это цветы для святого Констанцо, покровителя Капри, который весь из литого серебра и сотворил столько чудес, Сан Констанцо, bello, bello!

Нам навстречу длинной вереницей шли девушки, неся на головах плитки туфа, величественные, как кариатиды Эрехтейона. Одна из них с улыбкой протянула мне апельсин. Это была сестра Джойи, и она показалась мне еще красивее. Да, их восемь сестер и братьев, и еще двое in Paradiso [6] В раю (итал.). . Отец в отъезде — добывает кораллы у Barbaria [7] Североафриканское побережье (итал.). , поглядите-ка на красивую нитку кораллов, которую он недавно ей прислал, che bella collana! Bella, bella!

— И ты сама красива, Джойя, bella, bella!

— Да, — сказала она.

Я споткнулся о разбитую мраморную колонну.

— Roba di Timberio [8] Имя древнего императора, который последние одиннадцать лет своей жизни провел на Капри, до сих пор не сходит с уст жителей острова, но произносится теперь «Тимберио». (Прим. автора.) , - пояснила Джойя, — Timberio cattivo, Timberio mal'occbio, Timberio camorrista [9] Тимберий злой, Тимберий с дурным глазом, Тимберий разбойник (итал.). , - и плюнула на мрамор.

— Да, — ответил я, так как Тацит и Светоний были свежи в моей памяти, Tiberio cattivo!