Аксель Мунте - Легенда о Сан-Микеле

— Лулу! Лулу! — раздавался отчаянный крик из коляски, проезжавшей по главной аллее.

— Лулу! Лулу! — звал лакей, пробираясь к нам через кусты.

Лакей объяснил, что маркиза с Лулу, по обыкновению, вышла из коляски, чтобы пять минут погулять пешком для моциона, как вдруг Лулу возбужденно понюхал воздух и стремительно исчез в кустах. Горничная помогла готовой упасть в обморок маркизе сесть в коляску, и вот он уже полчаса ищет Лулу, а кучер ездит взад и вперед по аллее, расспрашивая всех встречных, не видели ли они маленького мопса.

Маркиза пролила поток радостных слез, когда я положил ей на колени Лулу, все еще не обретшего дара речи. У него будет апоплексический удар, повторяла она, всхлипывая. Я прокричал ей в слуховую трубку, что он просто взволнован, однако на самом деле ни один старый, толстый мопс не был так близок к апоплексии, как Лулу в ту минуту. Так как я послужил невольной причиной всего случившегося, то мне оставалось только согласиться, когда его хозяйка пригласила меня поехать к ней выпить чаю. Том прыгнул мне на колени, и Лулу чуть не задохнулся от ярости. Затем он до конца поездки лежал неподвижно на коленях хозяйки, полностью лишившись сил, и только злобно сверкал одним глазом и сторону Тома, а другим нежно взирал на меня.

«Мне в жизни приходилось обнюхивать много вещей, — говорил этот глаз, но твой особый запах я не забыл, и он мне приятнее всех других. Какая радость, что я тебя снова нашел! Пожалуйста, возьми меня на колени вместо этой черной дворняжки. Дайте мне немного отдышаться, и я ей хорошенько задам!»

«Болтай, болтай, курносый уродец! — высокомерно сказал Том. — В жизни я ничего подобного не видел — даже стыдно чувствовать себя собакой. Породистый пудель, вроде меня, не рычит на колбасу, но все-таки придержи свой черный язык, не то как бы тебе вовсе без него не остаться!»

Когда мы допивали вторую чашку чаю, в гостиную вошел аббат, обычно посещавший маркизу в этот час. Добряк аббат пожурил меня за то, что я не сообщил ему о моем возвращении в Париж. Граф постоянно справляется обо мне и будет очень рад меня видеть. Графиня уехала в Монте-Карло, чтобы переменить обстановку. Теперь она совсем здорова и чувствует себя прекрасно. К сожалению, он не может сказать того же о графе, который опять проводит все дни в кресле, выкуривая одну сигару за другой. Аббат счел своим долгом предупредить меня, что виконт Морис страшно зол на шутку, которую я сыграл с ним в Шато-Рамо. Я внушил и ему, и тихому деревенскому доктору, что у него колит, — загипнотизировал его, чтобы помешать ему получить золотую медаль на соревнованиях Общества стрелков Франции. Аббат умолял меня всячески избегать виконта, готового в любую минуту прийти в ярость и затеять ссору — не далее как месяц назад он вновь дрался на дуэли. Одному богу известно, что может произойти, если мы встретимся.

— Ничего не произойдет! — ответил я. — Мне нечего бояться этого негодяя, так как он боится меня. Прошлой осенью в курительной Шато-Рамо я доказал, что из нас двоих сильнее я, и, судя по вашим словам, он не забыл этого урока. Все его преимущество передо мной заключается в том, что он может на расстоянии в пятьдесят шагов попасть из револьвера в летящую ласточку или жаворонка, тогда как я, по всей вероятности, промахнусь и по слону. По вряд ли он когда-нибудь решит воспользоваться этим преимуществом он никогда меня не вызовет на дуэль, так как, по его мнению, с такими, как я, не дерутся. Вы заговорили про гипноз, — не могу слышать этого слова, оно меня преследует потому, что я был учеником Шарко. Поймите же раз навсегда, что все эти глупости о силе гипноза — давно разоблаченная теория, которую современная наука отвергает. И виной тут был не гипноз, а воображение виконта. Этот болван воображает, будто я загипнотизировал его, но вовсе не я подсказал ему эту нелепую мысль, а он сам, — мы называем это самовнушением. Но тем лучше для меня. В результате он не рискнет причинить мне вред — во всяком случае, в моем присутствии.

— Но вы могли бы его загипнотизировать, если бы захотели?

— Без всякого труда. Он очень легко поддается внушению. Шарко с большим удовольствием демонстрировал бы его на своих еженедельных лекциях в Сальпетриер.

— Раз, по вашим словам, никакой гипнотической силы не существует, значит, и я, например, мог бы заставить его подчиниться моим приказаниям, как он подчиняется вашим?

— Да, если он будет верить, что вы обладаете подобной силон, но он в это не верит.

— Почему же?

— Вся трудность заключается именно в том, что пока ответить на ваш вопрос невозможно. Это еще сравнительно молодая наука, не вышедшая из пеленок.

— Могли бы вы заставить его совершить преступление?

— Только если он вообще на это способен. Но так как я убежден, что у него есть преступные наклонности, то в данном случае на этот вопрос можно ответить утвердительно.

— А могли бы вы заставить его отказаться от графини?

— Только если бы он сам этого хотел и добровольно подвергся гипнотическому внушению. Но даже тогда на это потребовалось бы много времени, потому что половой инстинкт у человека наиболее силен.

— Обещайте мне его избегать, так как он клянется, что при первой встрече изобьет вас хлыстом.

— Пусть попробует. Я знаю, как поступать в подобном случае. Не беспокойтесь, я вполне могу постоять за себя.

— К счастью, он находится со своим полком в Туре и не так скоро появится в Париже.

— Дорогой аббат, вы наивнее, чем я думал, — он сейчас в Монте-Карло с графиней и вернется в Париж, когда вернется она.

Уже на следующий день меня пригласили к графу как врача. Аббат оказался прав, графа я нашел в очень скверном состоянии, и физическом и душевном. Чем можно помочь пожилому человеку, если он весь день сидит в кресле, курит бесконечные сигары и думает только о своей молодой жене, которая уехала в Монте-Карло «переменить обстановку»? Ему не могло помочь и ее возвращение, когда она вновь вернулась к своей роли одной из самых восхитительных женщин парижского общества и все дни проводила у Ворта за примеркой новых платьев, а вечером отправлялась на бал или в театр, пожелав мужу спокойной ночи и холодно поцеловав его в щеку.

Чем больше я видел графа, тем больше он мне нравился, так как это был самый совершенный тип французского аристократа старого режима. Но истинная причина моего к нему расположения, быть может, заключалась в том, что я его жалел. В те дни я еще не подозревал, что могу привязываться только к тем, кого жалею. Наверно, именно поэтому я ощутил неприязнь к графине, снова увидев ее — в первый раз после нашей встречи под липой в парке Шато-Рамо, когда светила полная луна и сова спасла меня от совсем иного чувства к ней. Да, она мне вовсе не нравилась, когда я сидел рядом с аббатом и через стол наблюдал, как весело она смеялась шуткам виконта — в том числе и тем, которые, судя по его наглым взглядам в мою сторону, отпускались в мой адрес. Ни он, ни она не сказали со мной ни одного слова. Графиня рассеянно пожала мне руку и больше не обращала на меня внимания. Виконт вообще игнорировал мое присутствие. Графиня осталась такой же красавицей, но это была совсем другая женщина. Она выглядела цветущей, и меланхоличное выражение исчезло из ее глаз. Я с первого взгляда понял, что в парке Монте-Карло светила полная луна, но на липе не пряталась благоразумная сова. Виконт Морис сиял самодовольством, и его победительный вид был особенно неприятен.