Грэм Грин - Намек на объяснение

Он глядел на меня одним своим здоровым глазом, как циклоп. Он сказал:

— Ты прислуживаешь на мессе, так? Тебе легко будет взять одну такую штуку. Я скажу тебе, что я сделаю: я отдам тебе эту электрическую дорогу в обмен на облатку — освященную, учти. Обязательно освященную.

— Я могу вам взять из коробки.

Наверное, я все еще думал, что он интересуется ими как пекарь — хочет выяснить, как их делают.

— Нет-нет, — сказал он. — Я хочу узнать, каков ваш Бог на вкус.

— Этого я не могу.

— Даже за целую электрическую железную дорогу? Дома тебе ничего не сделают. Я ее упакую, а внутрь положу карточку, чтобы увидел твой папа: «Сыну управляющего моим банком от благодарного клиента». Он будет до смерти доволен.

Нам, взрослым, это кажется мелким искушением, правда? Но попытайтесь вспомнить себя ребенком. Под ногами у нас на полу лежала целая железная дорога — прямые рельсы, изогнутые рельсы, маленькая станция с носильщиками и пассажирами, туннель, пешеходный мостик, переезд, два семафора, буферы, конечно, и, представляете, даже поворотный круг. Я посмотрел на поворотный круг, и на глаза навернулись слезы вожделения. Это была моя любимая деталь — такая некрасивая, такая техническая и настоящая. Слабым голосом я сказал:

— Я не знаю, как.

До чего же тщательно он готовил почву. Должно быть, не раз пробирался тайком на мессу и сидел сзади. Ведь понимаете, в таком маленьком городке он не мог подойти к причастию. Всем известно, что он собой представляет. Он сказал:

— Когда тебе дадут причастие, ты можешь на минутку положить его под язык. Раньше всех он дает тебе и другому мальчику, и я раз видел, как ты сразу ушел за занавеску. Ты забыл какую-то вашу бутылочку.

— Вино.

— Приправу.

Он весело улыбнулся мне, а я… я смотрел на железную дорогу: я больше не смогу играть с ней, когда начнется школа.

Я сказал:

— А вы бы ее просто съели.

— Ну да. Просто съел бы.

Почему-то в тот день мне больше не захотелось играть с поездом. Я встал и пошел к двери, но он меня задержал, схватил за лацкан и сказал:

— Это будет наш с тобой секрет. Завтра воскресенье. Приходи сюда после обеда. Положи ее в конверт и отправь почтой. В понедельник утром чуть свет поезд вам доставят.

— Только не завтра, — взмолился я.

— А в другое воскресенье мне не нужно. Это твой единственный шанс. — Он слегка потряс меня. — Это будет наш секрет навеки. Если кто-нибудь узнает, поезд отберут, и тогда я за это рассчитаюсь. Кровь из тебя выпущу. Ты же знаешь, я всегда тут как тут, когда прогуливаешься по воскресеньям. От такого, как я, не скроешься. Из-под земли вырастаю. Ты даже у себя дома от меня не спрячешься. Я умею входить в дома, когда люди спят.

Он втащил меня в магазин и выдвинул ящик. В ящике лежал странного вида ключ и кровопускательная бритва. Он сказал:

— Это отмычка, открывает любой замок. А это… Этим я выпускаю из людей кровь.

Потом он потрепал меня по щеке толстыми мучнистыми пальцами и сказал:

— Не бойся. Мы с тобой друзья.

Та воскресная месса запечатлелась у меня во всех подробностях, будто это было всего неделю назад. Вся она, от Покаяния до Причащения, необычайно много значила для меня только еще одна месса была для меня так же важна… нет, пожалуй, и она не так — потому что та единственная никогда не могла повториться. Я стоял на коленях перед алтарем рядом с другим алтарником священник наклонился, положил облатку мне в рот, и это показалось мне чем-то окончательным, как последнее причастие.

Думаю, я решился на этот ужасный поступок — понимаете, нам он всегда должен казаться ужасным. И решился в тот миг, когда увидел Блэкера, наблюдавшего из задних рядов. Он надел свой лучший воскресный костюм и, словно неизгладимый след профессии, на щеке у него виднелась полоска присохшего талька — должно быть, порезался своей страшной бритвой. Все время он пристально наблюдал за мной, и думаю, что следовать его инструкциям меня побудила не только алчность, но и ужас перед этим неведомым «кровопусканием».

Второй мальчик живо поднялся и понес перед отцом Кэри блюдо с облатками к алтарной преграде. Там стояли на коленях прихожане. Облатка лежала у меня под языком лежала, как волдырь. Я встал и направился к занавеске за флаконом, который нарочно оставил в ризнице. Там я быстро посмотрел, куда бы спрятать облатку, увидел на стуле старый экземпляр «Юниверс». Я вынул ее изо рта и положил между страницами — она уже превратилась в комочек каши. Потом подумал: может быть, отец Кэри выложил газету с какой-то целью и найдет облатку раньше, чем я смогу ее забрать. Я попытался представить себе, какое последует за этим наказание — и тут, наконец, осознал всю чудовищность своего поступка. Придумать наказание за убийство достаточно просто, но какая последует кара за этот поступок, я даже вообразить не мог. Я попытался вынуть облатку, но она прилипла к бумаге я в отчаянии оторвал кусок страницы, закатал в него мокрый комок и спрятал в брючный карман. Я вышел с флаконом из-за занавески и встретился глазами с Блэкером. Он ободряюще улыбнулся мне, но взгляд у него был несчастный — да, я уверен, несчастный. Неужели бедняга все время искал что-то, не поддающееся порче?

Остаток дня почти не помню. Я, наверное, был оглушен, ошарашен, и меня захватила воскресная семейная суета. Воскресенье в провинциальном городе — день родни. Вся семья дома набившись на задние сиденья чужих машин, приезжают незнакомые дядья и кузены. Помню, к нам нагрянула как раз такая толпа, и мысли о Блэкере на время отодвинулись. Явилась какая-то тетя Люси, дом наполнился механическим весельем, дом наполнился ее громким глухим смехом, похожим на записанный смех в зале кривых зеркал, и если бы я даже захотел, у меня не было возможности выйти одному. А в шесть часов, когда тетя Люси и двоюродные уехали и вернулась тишина, идти к Блэкеру было уже поздно — в восемь меня отправляли спать.

Я почти забыл, что у меня в кармане. Когда я стал его опорожнять, бумажный катышек сразу напомнил мне о мессе, о наклонившемся ко мне священнике, об улыбке Блэкера. Я положил его на стул возле кровати и старался уснуть, но меня преследовали тени на стене от колышущейся занавески, поскрипывание мебели, шорохи в дымоходе, не давало уснуть присутствие Бога, там, на стуле. Гостия всегда была для меня… всегда была телом Христовым. Говорю, я знал теоретически, во что должен верить, но вдруг, когда кто-то мне свистнул за окном, на дороге, свистнул секретно, как сообщнику, вдруг я понял: то, что лежит рядом с кроватью, есть нечто бесконечно ценное, и кто-то может заплатить за это всем покоем души, кто-то может так это ненавидеть, что ты полюбишь это, как любишь отверженного, как любишь всеми обижаемого ребенка. Это — взрослые слова, а в постели лежал испуганный десятилетний мальчик и слушал свист с дороги, свист Блэкера — но мальчик вполне ясно ощущал то, что я вам сейчас описываю. Вот что я имел в виду, когда говорил, что оно хватается за любое оружие против Бога и всегда, везде терпит крах в момент успеха. Оно, вероятно, было так же уверено во мне, как Блэкер. И в Блэкере, вероятно, было уверено. Но если бы знать, что стало потом с этим несчастным человеком… интересно, не оказалось ли так, что оружие вновь обратилось против того, кому или чему должно было послужить.