Симон Вестдейк - Пастораль сорок третьего года

— Сколько вы уже сидите здесь?

— Почти полтора месяца, — ответил Схюлтс, облизывая пересохшие губы.

— Вы, кажется, работаете?

— Да, на кухне.

— На кухне… — Немец задумался, добавив еще морщинок к и без того довольно сложному рисунку на лбу. — И как вам нравится на кухне?

Схюлтс уставился на него с раскрытым ртом. Он решил, что над ним издеваются. Нелепый вопрос, добродушная улыбка на лице, исключительно вежливый тон, которым с ним разговаривали, — все это не допускало никаких других объяснений, кроме того, что немцы в скучную минуту вспоминали о возможности немного посмеяться над заключенными, для этого подобрали вахмистра с наиболее подходящей, внешностью. Наверное, не менее десятка других сейчас подслушивали за дверью. Чтобы не навредить себе в случае, если это объяснение неверно, Схюлтс бодро ответил:

— Очень нравится, на кухне очень приятно. К тому же иногда бываешь на свежем воздухе…

— Да, — перебил его потешный вахмистр, — раньше здесь регулярно выводили на прогулки, но теперь мы не можем выводить всех заключенных, потому что у нас сильно сократился персонал. Пришлось прекратить прогулки вообще, хотя санитарные условия из-за этого значительно ухудшились. Наш врач не сразу согласился, но, к сожалению, другого выхода не было. Итак, вам неплохо на кухне. Кухонная работа вообще нравится заключенным из-за питания; лишняя порция никому не помешает. Я не хочу сказать, что питание в тюрьме неудовлетворительное, но…

Комичный вахмистр рассуждал. Он оказался совсем не комичным, его маска была обманчивой. Он был сама серьезность. Теперь Схюлтс решил, что начальство приказало провести опрос заключенных и его начали с рабочих кухни, так как у них было меньше всего причин жаловаться.

— Нет, питание неплохое, — продолжал замаскированный обманчивыми морщинами оратор в очень быстром темпе. — Вы сами убедились, что мы даем людям все, что они получают дома, а может быть, даже немного больше. Обед простой, но калорийный. Как-никак сейчас война, мы тоже не располагаем большими запасами, да здесь, в конце концов, и не курорт для легочных больных. Встречается еще много предубежденных людей, считающих, что мы хорошо содержим заключенных в пропагандистских целях: чтобы агитировать за национал-социализм. Но это смешно, если бы мы нуждались в таких методах, то это значило бы, что у национал-социализма плохи дела…

Схюлтс со все возрастающим удивлением слушал его разглагольствования и перебирал в уме различные варианты. Ясно, что этому скоро придет конец: сейчас разговорчивый начальник замолчит и тогда произойдет нечто — наверное, нечто ужасное. О шутке, садистской насмешке он больше не думал, скорее, можно было ожидать какой-то западни. Могло быть и другое объяснение: возможно, его приняли за кого-то другого, перепутав документы, и с ним обращаются сейчас так, как должны обращаться с тем, другим; болтать о хорошей еде и отрицать пропагандистские цели, что само по себе было уже признанием. Но он прекрасно понимал, что все это было маловероятно: не только сама путаница с документами, но и существование такого заключенного, с которым бы немцы считали нужным так обращаться. Подобное стечение двух невероятностей приближалось к невозможности.

— Но может быть, работа на кухне вам не совсем по душе? Ведь вы преподаватель, не так ли? Не лучше ли вам работать в библиотеке?

— О, как вам угодно, — произнес Схюлтс с легким поклоном. — Мне очень нравится в кухне, но…

— Наш библиотекарь тоже преподаватель, как вы, очень образованный человек. Вы нашли бы с ним общий язык, но если вы предпочитаете кухню, то разумеется…

Тут он начал понимать, что своими речами удивляет Схюлтса все больше и больше, под маской мелькнула затаенная улыбка, и он сказал все в том же быстром темпе:

— Вы, наверное, удивлены, что я так разговариваю с вами, но мне поручили узнать, нет ли у вас каких-нибудь пожеланий…

Схюлтс побледнел. Наконец все прояснилось. Загадка разгадана: через полчаса его расстреляют без суда, а этому человеку дано задание максимально скрасить оставшиеся полчаса. Разумеется, это не принято в СД, но, возможно, для него, как преподавателя немецкого языка, сделано исключение. Комичный вахмистр заметил реакцию Схюлтса, но ограничился пристальным взглядом, не задавая новых вопросов.

— Не найдется ли у вас сигареты? — с трудом сказал Схюлтс, облизывая сухие губы.

— Конечно, извините меня. — Немец протянул пачку сигарет.

Когда Схюлтс взял сигарету, он дал ему прикурить и сказал:

— Оставьте эти сигареты себе. Пожалуйста, берите. Не благодарите. Захотите курить — курите спокойно, только не в камере, достаточно сослаться на меня, скажите только: обершарфюрер, можете сказать также помощник начальника, разрешил. Если не будете работать в кухне — мы подумаем, это занятие не для вас, — то при желании можете делать короткие прогулки во дворе или посидеть на солнце, скажите только, что так распорядился обершарфюрер, и тогда не будет никаких осложнений. Если вы пожелаете получать сигареты или сигары из дому, то я дам указание передавать их без задержки. Вообще иногда случается, что посылки доставляются с опозданием, но у нас, к сожалению, не хватает персонала для обслуживания такого большого количества заключенных…

— Скажите, пожалуйста, — произнес Схюлтс, лицо которого снова приобрело нормальный цвет, ибо из слов обершарфюрера ему стало окончательно ясно, что его не расстреляют, — раз уж вы разрешили мне высказать свое желание, могу ли я узнать, что меня ждет, когда меня вызовут на допрос и тому подобное?

— Конечно. К сожалению, такие дела всегда затягиваются, это связано с войной. Все силы направлены на фронт, а тыловики часто работают за троих, а то и за четверых; можно жаловаться, но лучше уж мириться с этой бедой; лично я, как национал-социалист, даже и не считаю, что это действительно беда: надо нести ответственность за все, что связано с порученной должностью. Но для заключенных это влечет за собой много неудобств…

— Я не жалуюсь, господин обершарфюрер, — сказал Схюлтс, вежливо улыбаясь и пуская сигаретный дым в сторону обершарфюрера. — Поймите меня правильно, тут нет ничего спешного, но неопределенность…

— Вот именно, — согласился тот. — Неопределенность всегда страшнее всего. Случилось так, что тот, кто должен был вас допрашивать, не только работает за троих и четверых, но еще и уезжал на месяц в Берлин. Три дня тому назад он вернулся, и теперь скоро подойдет ваша очередь.

— Очень приятно слышать, — расплываясь в улыбке, сказал Схюлтс. — Значит, мне нечего волноваться…

Обершарфюрер взял со стола какую-то бумагу и переложил ее с места на место.