Симон Вестдейк - Переправа

Но я хотел еще кое-что спросить у монаха. «Святой отец, — обратился я к нему, — считая происхождение этих бед сверхъестественным, вы постоянно упоминали о гневе божьем. Я не собираюсь подвергать сомнению эту возможность, но мне хотелось бы все же знать ваше мнение относительно объяснения, противоположного вашему: не является ли „черная смерть“ игрой…» Меня прервал какой-то резкий звук, священник вздрогнул и оглянулся. Женщина, неожиданно пробудившись, привстала, раскрыла глаза, ярко-синие и неестественно широкие на водянистом, распухшем лице, указала рукой в мою сторону, вскрикнула, потом что-то прошептала, как сомнамбула, и снова погрузилась в сон. Я уверен, что ни крестьянин, ни перевозчик ничего не заметили, а купец ограничился тем, что посмотрел на меня с подозрением. Молодой человек спал. Что слышала и видела эта женщина, что она узнала во мне? На одно мгновение мне почудилось, что она теснее связана со мной, нежели со своим спутником. Но как? Может быть, ее ребенок будет похож на меня? Эти мысли слишком быстро промелькнули у меня в голове, и я не смог полностью уяснить их себе. Монах сделал мне знак молчать и не задавать неуместных вопросов. Все уже успокоилось. Каждый снова заговорил о своем: крестьянин — о скоте, купец — о деньгах и своем дитяти, а монах читал молитвы. Гребя одним веслом, перевозчик стал подгонять лодку к берегу, к деревянному причалу, наполовину скрытому в камышах. Я хорошо помню это мгновение — мы все привстали, нагруженные мешками и узлами, женщина тихо стонала, уже не обращая на меня внимания, а перевозчик напряженно греб, глядя назад. Из камышей вылетели утки, вода клокотала вокруг лодки.

Лодка остановилась, можно было выходить. Канат, закинутый на сваю, придерживал лодку, перевозчик помогал пассажирам вылезать. Я пропустил вперед всех по очереди — женщину, молодого человека, купца, монаха; все они не без труда выкарабкались на берег и, немного помедлив, отправились восвояси. Никто не попрощался со мной, а перевозчик явно не собирался мне помочь. Ворча, он вернулся в лодку, наверно чтобы отыскать еще один канат и привязать корму. Мне пришлось ждать, когда лодка встанет во всю свою длину вдоль причала, чтобы тогда выбраться на берег без помощи, которой я, верно, не стоил. Все время невнятно бормоча про дурной глаз — очевидно, он и вправду подразумевал меня, — он возился рядом, разыскивая что-то под снастями и парусиной, скатанной в рулон и прислоненной к одному из бортов. Казалось, он никак не может найти то, что искал. Может быть, он искал и не канат, а что-то другое. Вдруг он показался мне полоумным, как его дочка и, наверное, вся его родня. И тут же я услышал протяжный крик. Перевозчик отскочил, толкнув меня. Его шапка и вместе с ней капли воды пролетели около моих ушей; он двигался шаткой походкой, прыгал через скамейки, закричал еще что-то и, пытаясь выбраться на берег, упал между лодкой и причалом и остался висеть в таком положении, болтая в воде ногами. В это же мгновение снова раздался истошный женский крик, который был подхвачен и продолжен лаем собак.

Но больше я уже не обращал внимания на все это. Да и как я мог замечать что бы то ни было, если полуразвернувшийся рулон парусины у моих ног приковал все мое внимание, как я мог обращать внимание на что-нибудь еще, кроме этого сильно просмоленного и довольно приятно пахнущего предмета, который, однако, скрывал под собой еще нечто, помимо канатов для лодки, — ведь там была моя приятельница, «черная смерть».

Вот тогда-то я и увидел в первый раз вблизи жертву черной смерти. Что это за раздувшаяся синеватая медуза? Это рука. Я откинул парусину с трупа целиком. Еще молодой человек, одетый, но с обнаженной грудью, на которой лежала вторая сведенная судорогой рука. Ноги согнуты в коленях. Волосы мокры от воды на днище. По всей вероятности, он, уже будучи больным, спрятался под парусину, чтобы незаметно переправиться через реку. Задохнувшись и потеряв сознание, он умер там совсем недавно. Лицо и грудь его были покрыты большими лиловыми пятнами с грязно-желтыми подтеками и красными точками. Рука, лежавшая на теле, почти совсем почернела, на ней были язвы. Изо рта высовывался язык черно-синего цвета. Глаза были открыты и налиты кровью. Мне пришло в голову, что в рассказах было много преувеличения, труп напоминал радугу, и я понял, как сильно врал монах, говоря о рыцаре, который упал совершенно черным, как осужденный на Страшном суде. То, что лежало у моих ног, было очень человеческим, а вовсе не божественным или дьявольским; одежда выглядела бедной, как у батрака, светлая мокрая борода словно бы добавляла еще одно цветовое пятно.

Вот в таком-то виде я и увидел свою приятельницу. Потом я часто встречался с ней, но именно в эту первую встречу осознал силу, превосходство жизни над смертью. Опасность черной смерти заключалась в самой жизни: живя, человек боялся, живя, он заболевал, терял сознание и умирал. Труп, в который он превращался, в свою очередь становился источником опасности для живых, разбегавшихся в разные стороны, или спокойных, подобно мне. Как только человек превращался в труп, черная смерть отступала: для нее он был тогда слишком уж спокойным, слишком неподвижным, ее гораздо больше привлекал к себе как живой мозг, в котором возникает, растет, искажается и развивается ужас ее образа, так и гонимые страхом стада людей, города, охваченные раскаянием или бунтарством, армии, бегущие в беспорядке, молодые белолицые женщины, которые кричат, как птицы, такие люди, как этот жирный купец и недотепа перевозчик. Я с удовольствием взял на себя роль «черной смерти» — подошел к перевозчику и стал трясти его так, что вода закипела у него под ногами. «Негодяй, ты забыл последнего пассажира, который заплатил к тому же двойную цену!» Со смехом я перепрыгнул через борт и оказался со своим багажом на деревянном помосте на берегу. Передо мной простиралась длинная, бесконечная дорога; я чувствовал себя сильным и здоровым, избранным, чтобы сеять вокруг себя смерть и разрушение, заражать моим взглядом и дыханием целые деревни.

И тут я увидел моих спутников. Чего они испугались: трупа или меня? Надо полагать, что они боялись меня в течение всего времени, что мы переправлялись, особенно после внезапного и пугающего пробуждения молодой женщины. Труп они вряд ли видели, потому что отошли уже метров на пятьдесят, когда я развернул парусину. Но они явно бежали! Может быть, они думали, что я хотел ограбить их, как и перевозчика, чей крик они слышали? Как бы то ни было, это было захватывающее зрелище, причем проявлялись такие качества, которых я и не подозревал в этих людях. Впереди, быстрее всех, бежал толстый купец. Казалось, его большой живот вот-вот отвалится. Его пыхтящее дыхание в холодном осеннем воздухе четко обозначалось в виде облаков пара. Меховая шапка сползла у него на одно ухо, а другое покраснело, как петушиный гребень. За ним трусил крестьянин, который, увидев меня, закричал от страха, он держал свой посох перед собой, как будто эта палка могла увеличить его скорость. Он шлепал по лужам на дороге, как по грязной пашне. Мужчина с молодой женщиной бежали взявшись за руки, и было удивительно видеть, какой она оказалась на самом деле, окончательно пробудившись. Подгоняя своего спутника, она язвительно ругалась срывающимся от злости голосом, грузное ее тело колыхалось не меньше, чем туша купца. А где же спокойный и сдержанный аскет, который не боялся даже рыцарей? Оказалось, что монах страшно хромает, он постоянно оглядывался с испуганным видом и, конечно, не был самым смелым из всех пятерых. Его желтая бородка прыгала в такт шагам, убегая, он приподнял рясу, и на бегу его босые ноги, белые, с покрасневшими икрами и в черной грязи, являли собой сочетание цветов, которое мне на какое-то время напомнило то, что я только что оставил. И подумать только, что эти люди двадцать минут сидели прямо на «черной смерти»! Как закричали бы они, а может, и упали бы без чувств, если бы узнали правду! Я следовал за ними на расстоянии, не имея возможности догнать их, а они спотыкались, прыгали и летели как безумные, слишком быстро для меня, хотя мне очень хотелось рассказать им кое-какие подробности об этой мирной переправе, на которой я все же подружился хотя бы с одним человеком, несмотря на то, что все они так хорошо разглядели во мне неприкасаемого.