Станислав Виткевич - Наркотики. Единственный выход

Итак, приступим: завтра бал, напьюсь в последний раз, а послезавтра — баста. Разделаться с никотином гораздо легче на фоне легкой послеалкогольной «глятвочки» — хоть чуток с похмелья.

Говорят, Лев Толстой утверждал, будто человек, который ни разу в жизни не курил, не способен на настоящее преступление в полном смысле слова. Тут есть определенное преувеличение: известно, что, например, в Европе — хоть и задолго до появления табака — люди убивали друг друга вполне успешно. Может, им помогал в этом алкоголь — черт его знает; всеобщая история наркотиков — не моя задача. Впрочем, когда-то не было и алкоголя. Но стоит заглянуть подальше в историю человечества, как тут же натыкаешься на какие-нибудь «наркотические обольщения». Очевидно, сознание, достигшее определенной степени остроты, просто не могло само себя вынести среди метафизического ужаса бытия и должно было чем-то смягчить собственную проницательность. Употребление наркотиков всегда было связано с религиозными обрядами, составляло неотъемлемую часть различных культов. Ведь когда-то религия и искусство тоже были завесами над Вечной Тайной, чей яркий свет из черной бездны Бытия был слишком страшен. Лишь с Греции ведет отсчет понятийная борьба с этой тайной — борьба, которая, разумеется, кончится поражением. Мы живем в эпоху великого перелома. Все элементы прошлого и нарождающегося будущего в наше время смешаны. Я полагаю, что в связи с общественной гармонизацией, к которой мы устремлены, близится час, когда настанет конец всяческим обольщениям, а вместе с ним — и конец наркотикам. Нынешнее бедствие наркомании — последние предсмертные судороги на смешанном фоне прошлого и будущего.

А поскольку лучше, чтоб нечто, уже пораженное гангреной и неспособное к жизни, отпало поскорее, я хочу своей работой содействовать ускорению этого процесса. То, что раньше было уместным и творческим, сегодня может стать балластом, затрудняющим консолидацию будущего уклада человечества. К такому балласту безусловно относятся и наркотики, хотя пока иные из них (никотин и алкоголь) могут кому-то казаться общественно полезными по своей роли. Пусть преувеличено мнение, приписываемое Толстому, я тоже утверждаю: никотин может служить отличным введением в алкоголизм и во всяческое одурманивание — он вырабатывает определенный тип психической механики, применимый к любому другому пороку. Курящий человек — уже на той наклонной плоскости, откуда можно скатиться в любую пропасть, на дне которой может оказаться и преступление, даже если к нему никакой особой склонности не было. Редки закоренелые пьяницы, которые бы совсем не курили. Под пьяницей в истинном смысле я подразумеваю того, кто постоянно, ежедневно употребляет алкоголь до конца жизни — разве что страх смерти уже почти в последнюю минуту, когда дни сочтены, запретит ему употреблять убийственную жидкость и таким образом несколько продлит загубленное в целом существование. Люди пьющие, но не курящие, что, как я утверждаю, встречается относительно редко, обычно бросают пить вовремя, до того, как наступит критический момент, примерно лет в сорок, и они в состоянии закончить жизнь в относительной ясности духа. Классический пример — Бой: когда-то он писал, как-никак, хвалебные гимны алкоголю, теперь же пьет лишь изредка, в особо торжественных случаях. Поэтому продуктивность его работы не ослабевает, и он сможет внутренне развиваться до конца дней своих.

В человеке есть известная неспособность насытиться бытием как таковым, первичная, необходимо связанная с самим фактом существования личности; я называю ее метафизической ненасытимостью, и — если только она не убита чрезмерным насыщением жизненных чувств, трудом, властью, творчеством и т. п. — она может быть смягчена лишь с помощью наркотиков. Кажется, кто-то сказал: «Für elende Müßiggänger ist Opium geschaffen» [15] «Опиум создан для больших бездельников» (нем.). . Мнимое противоречие этого суждения и последующих размышлений о «социальности» никотина и алкоголя (если они употребляются в дозах, не превышающих критического предела) будет разъяснено ниже, в связи с проблемой общественной механизации. В целом я делю наркотики на лжесоциальные и отчетливо асоциальные, но — об этом потом. Так вот, эту ненасытимость, о которой шла речь выше и которая вытекает из ограниченности всякого индивида во Времени и Пространстве и его противостояния бесконечной целостности Бытия, я назвал когда-то метафизическим чувством. Оно выступает в разнообразнейших связях с прочими чувствами и состояниями, создавая с ними различные амальгамы, и основано на непосредственно данном единстве нашего «я» — личности. Метафизическое чувство как таковое может вести к самым разным поступкам или придавать особый оттенок действиям, не являющимся его непосредственным проявлением. Если оно доминирует в психике данного индивида, оно становится причиной религиозного, художественного или философского творчества. Когда же оно — лишь подчиненная составляющая целостной психики, оно может либо метафизически окрашивать произвольные сферы деятельности соответствующего индивида, либо только придавать специфический характер его внутренним переживаниям. Я не буду здесь резюмировать свои философские и эстетические взгляды. Последние выражены в уже изданных книгах: «Новые формы в живописи...», «Эстетические очерки» и «Театр». Что касается философии, возможно, вскоре я опубликую свою главную работу на эту тему. А пока, пожалуй, хватит вышеприведенных пояснений. Итак, я утверждаю, что все наркотики, как «социальные» — поначалу и в малых дозах, — так и асоциальные, до известной степени утоляют порождаемые самой сутью бытия, то есть ограниченностью индивида, ненасытимость и тоску, чтобы в дальнейшем совершенно их притупить и убить. Подобным же образом действуют религия, искусство и философия: поначалу они разными способами выражают метафизическую тревогу, приглушая завесами конструктивной упорядоченности — метафизических чувств в культах, художественных форм в искусстве и понятийных систем в философии — ужас одиночества индивида среди абсурда Бытия, но затем, по мере общественной гармонизации, приходят в упадок и исчезают вместе с этой тревогой, угасание которой было ими ускорено.

Еще один вопрос: когда-то Дебора Фогель (dr phil. [16] От лат.: doctor philosophiae — доктор философии. и поэтесса) поставила мне в упрек известную непоследовательность теории исторического развития художественных форм в связи с моим тезисом, что метафизическое чувство, определенное выше, пройдя точку максимально интенсивного выражения, начинает по мере обобществления человечества уменьшаться, стремясь в пределе к нулю. Я доказывал это фактами — упадком религии, агонией философии в тупике негативного определения границ познания и непреодолимой разнузданностью художественных форм. «Однако как же утрату выражаемого содержания, единого во всем искусстве, т. е. чувства единства во множестве как такового, — коварно спросила Дебора, — примирить с разнузданностью экспрессии?» Может, я неточно цитирую ее слова, но нечто в этом роде она «изрекла». На что я сурово «возразил»: «Упрек несправедлив. В старину люди были здоровее духовно, жизнь меньше их торопила. Теперь духовные силы личности примерно те же, а натиск общества растет, требуя все большего напряжения от индивидов, которые все меньше соответствуют требуемым стандартам труда и отдачи. Общество начинает по всем показателям превосходить способность своих элементов к выполнению возложенных на них функций. Прежние творцы искусства подолгу вгрызались в материал, подолгу его переваривали, плоды их трудов созревали неспешно. Художники, глубоко переживая свое «я», созидали формы спокойные и величественные, а зрители и слушатели получали мощные художественные впечатления от произведений простых и лишенных элемента перверсии, т. е. создания гармоничного целого из частей, по своему непосредственному действию неприятных. Сегодня, когда угасают чувства, связанные с ощущением единства и единственности «я», основополагающие для искусства, художник, если он хочет выдрать из себя момент метафизического восторга, вынужден аккумулировать далеко идущие средства выражения. Зритель или слушатель, имея весьма скудный запас метафизических чувств, способен пережить разрядку только под воздействием произведений, которые с достаточной силой бьют по нервам. К этому добавляется вопрос о пресыщении и истощении художественных средств по мере развития искусства, что уже сейчас вырисовывается вполне отчетливо. Прежде художник лишь ненамного опережал эпоху, отличаясь от предшественников минимальным, по нынешним меркам, изменением общей концепции и вытекающими из нее деформациями действительности и чувств. По мере обобществления человечества, нарастания механизации и ускорения жизни именно художнику, как субъекту, специализирующемуся в непосредственном выражении метафизических чувств, пришлось в смысле форм экспрессии отдалиться от общественного субстрата, функцией коего он является в смысле житейском. Отсюда нарастающий разлад между н а с т о я щ и м и художниками и обществом, организующимся в формы будущего, и то, что сущностное понимание произведений ограничено малыми группами исчезающих субъектов данного типа. Так что, я полагаю, ясно, почему угасание метафизических чувств ведет к неистовству художественных форм, которое знаменует собой конец искусства на нашей планете». Но довольно об этом — не стоит вдаваться в забытые и никому уже не нужные художественные теории.