Станислав Виткевич - Наркотики. Единственный выход

— Вот, значит, как оно все изменилось, — сказал Кизер на фоне молчания обоих «хозяев». Даже на тему этого несчастного «ты» Изя не проронил ни слова. «Вот, значит, как, — подумал Марцелий, — они хотят полностью изолироваться. Ладно, не будем мешать им в новой жизни. Как только спадет вода и покажутся мели и камни, я беспрепятственно пройду на другой берег взаимопонимания, а пока — подождем». Он пил чудесный кофе и лимобананасовый (лимобананасы = созданная Бербанком комбинация ананаса с бананом + лимон) ликер. Они смотрели друг на друга, как волки на людей. Вся эта троица, несмотря на их, казалось бы, высокие психические напряжения и высокое положение во вселенской иерархии Единичных Сущностей самих по себе, то есть живых созданий, производила прямо-таки зверское впечатление. Понятийная оболочка была тонкой, точно лак на железной кровати или на картине, а иногда она, казалось, становилась тоньше масляного пятна на воде. Чувственные животные состояния сопрягались друг с другом независимо от мысли, как руки и ноги спокойно ведущих застольную беседу благовоспитанных и уважаемых («respectable») особ. О чем бы они ни говорили, здесь не было места проявлению воли, а всему предстояло быть таким, каким оно и должно быть, как захотят их потроха, все это соматическое и столь часто психически, верней «духовно», несимпатичное свинство. «Духи» безучастно присматривались друг к другу, что там каждый вытворяет в потенциальных, едва обозначенных телодвижениях, и тело смеялось над духом, считая его наваждением, ибо даже в качестве психической действительности этот последний был лишь надстройкой, возведенной только из ощущения телесного единства.

Другими словами: первичное ощущение (ощущением я попросту называю «непосредственность данности») единства личности — это только ощущение единства внутрителесных качеств (внутренней тактильности) = восприятий внутренних органов и мускулатуры. Из этого внешне убогого, жалкого начала благодаря усложнению и добавлению новых качеств (зрительных, например, в общем — качеств «дальнего действия», слуховых и т. д.) лишь на фоне воспоминаний и фантастических представлений возникает та как бы таинственная в высшем измерении, независимая и ни к чему не сводимая сущность, которую мы затем называем духом с большой и с маленькой буквы «Д». Только само непосредственно данное единство первично и несводимо, но оно опять-таки должно существовать как единство чего-то, а не само по себе как таковое, т. е. как чистое единство — единство личности, сами же качества, вернее, их комплексы являются сущностями несамостоятельными: первое без этих последних представить невозможно. Зато можно применить к математическим и числовым величинам: тройка или пятерка по той же самой причине являются единствами во множестве: их элементы — единицы, если бы они не представляли целого, т. е. определенных единств, они были бы в итоге не тройками, пятерками и т. д., а отдельными (disparat — может, раздельными?) единицами = единствами без связи. Но хватит, кому все это нужно? — таковы или примерно таковы были мысли Изидора, вызванные приходом Марцелия.

До этой минуты он никогда так остро не осознавал одиночество и абсолютную непроницаемость множества личностей и каждой из них в отдельности. Две личности рядом друг с другом, даже более того: два врага, бьющихся не на живот, а на смерть, а не просто пара любовников или друзей — всегда производят впечатление чего-то замкнутого, некоего синтеза целого, в котором не ощущается та ничем не пробиваемая стена, отделяющая личность в ее бытии от остального мира. Втроем, а вернее, в таком сочетании: он, Русталка и Марцелий, они образовали не простую сумму трех (ЕСм), а совершенно новую систему. Изидор взаправду понял страшную истину ограниченности Единичной Сущности; увидел эти два тела, которые будто из неких безмерных психических далей подавали друг другу знаки, он сорвался в бездну одиночества. Что по сравнению с ней одиночество земли во вселенной и отсутствие уверенности в том, есть на других планетах живые создания или нет!

— Послушайте — давайте не будем кривить душой, — неожиданно начал Изя. — Дружба и любовь столь бесценны, что мы не сделаем глупости, скрывая свои чувства и губя то, что есть в нас, в наших взаимоотношениях. И хотя ваша любовь отжила, не исчезла ваша значимость друг для друга, а точнее — не сердись, Марцелий, — значимость Русталки для тебя. Я точно знаю, что ты — одинокий, заблудившийся в нашем житейском пространстве творец чистых форм — не можешь для нее, женщины с положительными жизненными ценностями, быть тем, а точнее — эквивалентом того, чем была для тебя она. Счастье, что ты не уничтожил ее до конца и еще столько души осталось у нее для меня, — резко он начал, так же резко и оборвал и сидел какой-то весь трупный, поникнув «мудрой» головой.

Его мудрость казалась откровенно досадной именно в минуту, когда естественны были бы клубок борющихся тел и револьверные выстрелы. Странное дело: те двое слушали его душевные излияния исключительно брезгливо. У обоих создалось впечатление, что Изидор грубо сорвал с них человеческие одежки и спарил их друг с другом себе на забаву: все происходило как бы в другом измерении, но вместе с тем дело обстояло именно так, а не иначе — и оба чувствовали это. И это неожиданно сблизило их, вернуло отношениям былую фамильярность, запятнав, однако, уже достигнутую определенную чистоту и неприкосновенность их постизидоровских отношений. Какой ужас! Было что-то неслыханно бестактное в том, как он ни с того ни с сего чувственно вляпался в этот комплекс. Марцелию просто захотелось встать на защиту своей бывшей любовницы, точно перед каким грубым наскоком. Да, этот отъявленный грубиян под почти вульгарными формами скрывал залежи нерастраченной нежности. Но так ли все было на самом деле? Не показалось ли все это? Может, и так — посмотрим, что будет. «В сущности, ничего не известно», как говорил тот самый генерал (речь о нем уже шла) и был прав, а после добавил: «Вон те говорят хо-хо и тово-этово, а я говорю: бред!»

Марцелия жутко коробило от фамильярности друга, несмотря на привязанность к нему. Ситуация была щекотливой, она «глумливо отвергала» любое решение. А может, ведомый каким-то темным инстинктом, Изидор нарочно хотел поставить вопрос так, чтобы замуровать все возможные выходы в будущее? Психические, разумеется, ибо физика была здесь безвозвратно, жестоко исчерпана. Остались после нее только болезненные призраки горького послевкусия и печали да немного воспоминаний о действительно интенсивных удовольствиях. Те минуты, когда Русталка сидела за спиной Марцелия, а он, напичканный первосортными наркотиками (йа-йо, т. е. гармином, или банистерином, «добрым старым» (?) коко, «mescal-buttons» и, разумеется, старой доброй обезьяной водкой), рисовал, как в трансе, машинально — э т о б ы л о ч т о - т о. Он никому не разрешал смотреть на свое произведение, пока шла работа. У одной лишь Русталки было это право, причем не только право, но и обязанность. Из неведомых пространств и времен тек через нее в темную душу Марцелия поток формальных концепций, который затем, поляризуясь в его своеобразной запутанной психологии, конкретизировался в невозможные в смысле жизненного и предметного содержания композиции — но об этом позже. Такие вечеринки «на благо искусства» должны были происходить с позволения Изидора и действительно происходили.