Владимир Корнилов - Псих ненормальный

Либо у Костырина было неважно с сердцем, либо чересчур лишнего весу. Пыхтел невыносимо. Казалось, не женщину любит, а передвигает дачу.

— Что, доказал? — наконец донеслось снизу. — Думаешь, это все? От этого у нас появятся деньги и меня не выгонят?..

— Брось...

— Сколько можно прятать голову, как аист?

— Ты спутала. Аисты приносят детей.

— Опять?! Дети... Зачем тебе мой ребенок? Своих не прокормишь... Ну что за дурак мне достался?! Умный-умный, а послушаешь — форменный идиот. Неужели собираешься перехитрить Союз писателей?! Да если бы только Союз!.. Сам же сто раз твердил, что Союз — вывеска, а на самом деле это филиал органов. Ну кто тебе позволит выскочить из советской системы? Убежать можно только через границу. Ну и беги на здоровье, как Анатолий Кузнецов. Или подавай в Израиль, раз мама была еврейка.

— Пошла знаешь куда...

— Не хами. Я дело говорю. Ты так ведешь себя, словно хочешь уехать. А если остаешься, веди себя как все...

— А знаешь, что сказал Буратино Мальвине, когда велела ему чистить зубы?

— Перестань меня ловить! Прокурору плевать на твою начитанность.

— Меня еще не вызывали к прокурору. А Буратино ответил Мальвине: «Сдохнете — не дождетесь».

— Болван. Толстый, лысый, ужасный болван. Кстати: сегодня опять звонили из московского секретариата...

— Врешь.

— Конечно, вру. Интересовались, где прячешься. Я сказала: поссорились... В конце концов, чего они от тебя хотят? Чепуху... Стихи ты напечатал, а Париж стоит молитвы...

— Обедни, девочка. Мессы. Иди сюда.

— Убери руки. Не превращай меня в идиотку. Зарылся, закрылся... Что ты знаешь о жизни? То в подвале торчал. Теперь залез к этим... не могу запомнить фамилии, чтоб им пусто было. Проклятая дача. Проклятые электрички.

— В такси больше не ездишь?

Ого! Значит, она выбрасывает пятерку за один раз! От ее конторы досюда — верная пятерка!

— Езжу. А что? Никогда бедно не жила и не собираюсь. Тебе для меня на такси жалко? Хоть бы раз обо мне как следует подумал. Кроме идиотской ревности, никаких чувств. А еще вещал: мол, наш многострадальный шарик только и держится что мужской ответственностью да женской верностью. Ну, где твоя ответственность?

«А твоя верность?..» — вспомнил я букет и графика.

— ...Вообразил, что любишь! Как же... На тахту повалил, и то потому лишь, что напомнила... Пусти! Больно... Да не могу я сейчас...

— Это ты-то не можешь?..

— Дурак. Только одно на уме... Откуда такой озабоченный?

«Все с тобой озабоченные», — подумал я, замерзая на мансарде.

— ...Лучше скажи, как дальше жить будем. Они ведь не отстанут. Отдел культуры ЦК не слезет с Союза, Союз писателей — с тебя.

— Не пужай.

— А ты не пужайся. Сам иди. Приведут — будет поздно.

— «Сам иди». «Сам покайся». Да?

— Тебе решать. Или подавай в Израиль, или... Другого пути не вижу.

— А как Солженицын?

— Я тебя умоляю... У Солженицына мировая слава, Нобелевская премия и характер. И вообще, не сравнивай. Он — одно, ты — другое. Тебя раздавят — никто не заметит.

— Заткнись.

— Васька... Ну, выслушай меня. Ты ведь талантливый. Но ты пишешь стихи. Они для России, не для Запада. Стихи, сам ведь говорил, нельзя перевести.

— Ничего, переведут.

— А что толку? Ни славы, ни сертификатов...

— Не каркай.

— Трудно тебе, Васька, придется. Слишком ты честный, потому что, прости меня, книжный. Иначе, прежде чем отправлять стихи, меня бы спросил. А ты сделал это трусливо. Да-да, трусливо... И трусливая честность хуже подлости.

— Уходи!

— Перестань. Знаешь, что тебя бросить нельзя, и пользуешься. Я не хочу быть сволочью, но и ты меня не обижай. Я же тебя обидеть не могу — мы в неравном положении. А ты — эгоист. Ни о ком не думаешь. Вспомнил хотя бы о наших друзьях. Им тебя исключать придется...

— Пусть не исключают.

— Тогда исключат их. Нельзя ставить людей в безвыходную ситуацию. Они порядочные, но хотят печататься здесь. Они не герои, но и не подлецы. А ты заставляешь их выбирать между подлостью и героизмом...

— Не ори. Рыжий услышит.

— Вспомнил... Рыжий давно подслушивает.

— Что? Все?.. — испугался Васька, и я вместе с ним. Надо же так вляпаться!

— Как ты могла, если он слышал?! Ничего он не слышал...

— Хочешь проверить?

Я понял, что Томка может подняться в мансарду, поэтому вылез на балкончик, повис на руках и мягко спрыгнул в сад. В поселке никого не осталось, и я здорово намерзся, пока попусту обходил знакомые дачи.

3

Дни текли медленно. Задождило. Работалось плохо. Томка и Костырин отвлекали меня своими склоками.

— Переводы твои опять зарезали, — бросала она с порога. Васька встречать ее не ходил. Считалось, из конспирации. Минимум через день возвращалась с цветочной клумбой.

— Дарят, — вздыхала на кухне. — Жалеют. Видят: муж недотепа.

Ко мне она почему-то подобрела и, забредая полуодетая в залу, начинала неосторожный треп.

— Хочешь, попозирую? — спросила как-то, перейдя на шепот.

— А муж позволит?..

Писать ее не хотелось, а вот от другого не отказался бы. Но рядом вечно торчал Васька. Они ругались без передыху.

— Не ори! — кричал он. — И не распахивайся!

— Не бойся! Сквозь потолок не видно. И вообще рыжий, — лгала она с простодушной наглостью, — просил меня позировать.

— Больше ему делать нечего...

— Не ревнуй.

— А ты не воображай. Я видел у профессора его картины. Рыжий любит худых.

— Болван! Старый, лысый, пузатый, ревнивый болван!.. И чего я с тобой нянчусь?

— Иди понянчись с рыжим.

— А что? Мысль...

Васька тоже мешал мне своим нытьем:

— Понимаешь, рыжий, меня не печатают...

— Ну и что?

Работа у меня не шла, денег не было; я злился, что они не съезжают и я зарабатываю в мансарде верную пневмонию.

— ...А то, что всяких бездарей и гадов издают. Лучше бы уж никого не печатали.

— Подумаешь! Мои картины тоже не выставляют.

— Безобразие.

— Обычное дело. Живописцев при жизни редко признавали.

— Вот-вот... А с поэтами по-другому! Если поэта не печатают, конец стране!..

— Больно вы нервные...

— Будешь... Бездарь процветает, у читателей портится вкус, а ты пиши в стол... Вам, рыжий, хорошо. Вам бы холст, краски да надежду на вечность. На свою эпоху вам наплевать. А мы больны сегодняшним. Мы — за хлеб насущный.

— И за Бога?

— За Бога — тоже, — ответил он менее уверенно. — Хлеб и Бог — смысл земли и неба.

— Слушай, — поддел я его. — Бог в тебе, хлеб на столе. Чего еще хочешь?

— Того... Думаешь, славы? Хочу, конечно... Но главное — печататься. Иначе теряется обратная связь...

— А с заграницей у тебя что — прямая? Кто там тебя читает? На черта ты им, когда у них своих бед вагон и тележка? Да они по-русски ни бум-бум... А те, кто бум-бум по-русски, все равно не наши, а эмигранты...