Марк Твен - Том 5. Пешком по Европе. Принц и нищий.

Кстати, это дает вам представление об одном из европейских обычаев. У каждой страны свой порядок и обычай. Читателю, быть может, интересно, как лошадей «присупонивают» на континенте. Конюх ставит обеих лошадей по обе стороны той штуки, что выдается от передка экипажа, и перекидывает через их головы невообразимую путаницу веревок – то, что называется сбруей; один свободный конец он через кольцо пропускает вперед, а потом отводит назад, потом берет такой же конец по другую сторону лошади, пропускает через другое кольцо и также отводит назад; скрестив обе веревки, он один конец отводит назад, а другой пристегивает под брюхом у лошади; после чего берет другую штуку и обматывает вокруг той, о которой я уже говорил выше; затем надевает на голову лошади новую штуку — с большими хлопушками, чтобы пыль не попадала в глаза, а в рот ей кладет железную штуку, чтобы ей было что грызть, взбираясь на гору; потом одним концом захлестывает ей шею, чтобы лошадь не мотала головой, поднимаясь в гору, и глядела веселей; после чего он все свободные концы прикрепляет к той штуке, за которую тянут, а ослабнувшую веревку подает вознице, чтобы править. Мне лично никогда не доводилось пристегивать лошадей, но я уверен, что в Америке это делается по–другому.

У нас была отличная четверка лошадей, и наш возница очень гордился своим выездом. На большой дороге он довольствовался умеренной рысью, но, едва доехав до деревни, принимался гнать во весь опор, так яростно пощелкивая кнутом, что это звучало точно ружейная пальба. Под щедрый аккомпанемент этих залпов он мчался по узким улочкам, огибая крутые повороты, словно вихрь, словно движущееся землетрясение, — а перед ним, подобно отступающей волне прилива, улепетывали ребятишки, утки, кошки и матери с младенцами на руках, чудесно спасенными от неминуемой гибели; когда же эта живая волна, отхлынув, разбивалась у стен на составные части, эти последние, почувствовав себя в безопасности, мгновенно забывали свой страх и с восхищением глядели вслед удалому ездоку, пока, прогремев за поворотом, он не скрывался из виду.

Его грозные замашки и щегольской наряд импонировали скромным селянам. Когда он останавливался у коновязи попоить коней и покормить их полновесными ковригами хлеба, деревенские сбегались полюбоваться его величием, мальчишки преданно таращили на него глаза, а трактирщик выносил ему кружки пенящегося пива и, пока он пил, беседовал с ним о том о сем. Потом он опять взбирался на высоченные козлы, взмахивал громовым бичом и ураганом уносился прочь. Я не видел подобного с самого детства, с той поры, как через нашу деревню проезжал дилижанс, поднимая тучи пыли и оглашая воздух фиоритурами своего рожка.

У подошвы Кайзерштуля мы наняли еще двух лошадей. Часа два наш шестерик с трудом тащился в гору — подъем был нельзя сказать чтобы легкий, но зато когда мы перевалили через седловину и подъезжали к станции, наш возница превзошел самого себя но части грохота и сумасшедшей скачки. Ему не каждый день представлялся случай править шестериком, так надо же было показать себя во всем блеске.

Местность, которую мы проезжали, известна как родина Вильгельма Телля. Герой не забыт, память о нем и поныне живет в сердцах потомков. Деревянная фигурка, изображающая его с натянутым луком, красуется над входом в каждый трактир и стала неотъемлемой частью местного пейзажа.

К полудню мы подъехали к подошве Брюнигского ледника и часа на два остановились в деревенской гостинице – одном из тех чистеньких, уютных и во всех отношениях образцовых постоялых дворов, которые так восхищают неизбалованного путника, привыкшего мириться в деревенском захолустье с куда более безотрадными странноприимными домами. Местечко славится озером, лежащим в горах; зеленые склоны предгорий усеяны швейцарскими коттеджами, прячущимися в зелени карликовых полей и садов, а выше, на самой горе из лиственной чащи с ревом низвергается кипящий водопад.

То и дело подъезжали экипажи с пассажирами и багажом, и вскоре в тихой гостинице закипела жизнь. К табльдоту мы пришли чуть не первыми и перед нами продефилировала вся публика. Всего набралось человек двадцать пять. Было представлено много национальностей; американцев, кроме нас, никого. Рядом со мной сидела молодая англичанка, а рядом с ней ее новоиспеченный супруг, которого она называла уменьшительным «Недди», хотя и по росту и по дюжему сложению ему более пристало бы называться полным именем. При выборе вина супруги повздорили, впрочем, это были скорее пасторальная ссора, ссора влюбленных. Недди стоял за то, что советовал путеводитель, — за местное вино , а его благоверная и слышать о нем не хотела.

— Фи, гадость какая! — твердила она.

— Какая же это гадость, голубка, вполне приличное вино!

— А я говорю — гадость!

— А я говорю — не гадость!

— Ужасная гадость, Недди, не спорь, я его в рот не возьму.

Последовал вопрос, какого же вина ей нужно. На что она ответила, что он прекрасно знает, — она ничего не пьет, кроме шампанского.

—Ты прекрасно знаешь, — поучала она его, — папа не садится за стол без шампанского, и я уж так привыкла.

Недди игриво прошелся насчет того, что она его, очевидно, решила разорить, чем так насмешил молодую жену, что та чуть не задохлась от смеха, и этим в свою очередь так раззадорила его, что он еще раз десять повторил свою остроту, украшая ее все новыми убийственными добавлениями. Придя наконец в себя, новобрачная игриво похлопала его веером по руке и сказала с нарочитой строгостью:

—Что ж, ты так добивался меня — ты и слышать не хотел ни о какой другой партии, а уж раз попался, крепись. Ну, прикажи же дать шампанского, я умираю от жажды!

С притворным вздохом, снова рассмешившим ее до слез, он приказал подать шампанского.

Услышав, что эта дама так тонко воспитана и признает из всех спиртуозов только шампанское, Гаррис был поражен и сражен. Он решил, что она принадлежит к одной из правящих в Европе династий; что до меня, то я в этом сомневался.

За столом слышалась речь на двух–трех языках, и наши досужие догадки о национальности большинства гостей блестяще подтвердились. Остались неразгаданными только наши визави — пожилой джентльмен, путешествовавший в обществе пожилой дамы и молоденькой девушки, а также джентльмен лет тридцати пяти, сидевший четвертым от Гарриса. Нам так и не удалось услышать ни одного их слова. Наконец второй на названных джентльменов — мы и не заметили, как — вышел из–за стола, и мы увидели его уже на другом конце столовой, где он, вынув из кармана гребенку, поправлял прическу. Значит немец, — если только он не усвоил эту манеру в долгих скитаниях по немецким гостиницам. А тут и пожилая чета вместе с молоденькой девушкой встала из–за стола и вежливо нам поклонилась. Тоже, значит, немцы. Этот национальный обычай стоит шести других на предмет вывоза.