Марк Твен - Том 5. Пешком по Европе. Принц и нищий.

После обеда мы разговорились с группой англичан, и они так расхвалили нам красоты Мейрингена, открывающиеся с Брюнигского перевала, что подогрели на несколько градусов наше и без того горячее желание их узреть. Вид, уверяли они, так хорош, что мы будем помнить его всю жизнь; они расписывали необычайную романтичность дороги: в одном месте она пробита в горном уступе, и путешественник проезжает под навесом скалы; они говорили, что резкие повороты при стремительном спуске не раз заставят наше сердце учащенно биться, ибо мы будем нестись неудержимым галопом как бы но спиралям головокружительного вихря – так капля виски сбегает по виткам штопора. Я запасся у этих господ всеми необходимыми сведениями, не забыв спросить и о том, может ли путешественник раздобыть по дороге молока и фруктов, если его уж очень доймут голод и жажда, На это они только воздели руки в знак того, что дорога просто кишит продавцами всякой снеди и напитков. Мы не могли дождаться отъезда, двухчасовой перерыв, казалось, тянулся бесконечно. Но вот лошади поданы, и мы начинаем подъем. Дорога и в самом деле была чудесная. Гладкая, хорошо убитая, чисто выметенная, она вела по карнизу, нависшему над пропастью, и была ограждена от нее каменными столбиками фута в три вышиной, следовавшими на близком расстоянии друг от друга. Сам Наполеон I не мог бы построить ее лучше. Ибо надо полагать, что нынешними своими дорогами Европа обязана почину Наполеона. Вся английская, французская и немецкая литература, описывающая быт и нравы конца прошлого века, пестрит описаниями того, как почтовые кареты и коляски вязли по ступицу в грязи и слякоти распутицы. Но стоило Наполеону походным маршем пройти по бездорожью завоеванной им страны, как он налаживал дело так, что потом разгуливай хоть в бальных туфлях.

Мы поднимались все выше и выше петляющей дорогой под сенью развесистых деревьев, среди великого обилия и разнообразия цветов, и на каждом округлом холме видели разбросанные по лужайкам нарядные шале или пасущихся овец; и точно так же, глянув вниз, видели мы те же шале, но только за далью они казались игрушечными, а овец за далью и вовсе не разглядишь; и то и дело какой–нибудь альпийский властелин в горностаевой мантии величественно преграждал нам путь, чтобы исчезнуть за ближайшим утесом.

Это была поистине опьяняющая прогулка; прибавьте чувство приятного довольства после сытного обеда и радостное предвкушение тех восторгов, какие обещало нам приближающиеся чудеса Мейрингена, и вы сможете себе представить нею глубину нашего блаженства. Никогда мы не курили с таким упоением, никогда не наслаждались так ездой в мягком удобном экипаже; откинувшись на пухлые подушки, мы погрузились в задумчивость, в неясные грезы, в сладостную нирвану.

Я протер глаза, открыл их и вздрогнул. Мне снилось, будто меня качает в море, и я не поверил своим глазам, когда, проснувшись, увидел вокруг только твердую землю. С трудом приходя в себя, я понемногу осваивался с действительностью. Лошади пили из колоды у коновязи ни окраине города, возница угощался пивом, Гаррис похрапывал рядом со мной, курьер, взгромоздясь на козлы и скрестив руки на груди, беспечно клевал носом; человек двадцать пять босоногих белоголовых ребятишек, заложив руки за спину, толпились вокруг нас, с серьезным и невинным восторгом разглядывая сомлевших туристов, поджаривающихся на солнце. Иные из маленьких девочек приволокли на руках откормленных младенцев с себя ростом, и даже эти флегматичные бутузы в ночных колпаках поглядывали на нас с явным интересом.

Мы полтора часа спали сном праведников и проспали все мейрингенские виды! Я понял это и без объяснений. Будь я девицей, я начал бы проклинать все на свете. Но так как я не был девицей, то растолкал своего агента и сделал ему крепкое внушение. И вот, вместо того чтобы осознать свою вину, он стал меня же упрекать в недостатке бдительности. Он сказал, что согласился на поездку в Европу исключительно в надежде расширить свой кругозор, но со мной можно поехать на край света и ничего не увидеть, так как я истинный феномен по части неудачи. Он даже помянул со слезой нашего курьера: бедняга так ничего путного и не увидит по причине моего разгильдяйства. Почувствовав, что с меня хватит этих излияний, я пригрозил Гаррису, что попрошу его вернуться пешком на перевал и настрочить мне исчерпывающий отчет о тамошних красотах природы, — только это заставило его утихомириться.

С унылой душою проехали мы через Бриенц, глухие к соблазнам ошеломляющего ассортимента его резных изделий и к настойчивому кукованию его часов–кукушек, и даже прогремев по мосту через бурную синюю реку и въехав в прелестный городок Интерлакен, мы все еще дулись друг на друга. Солнце уже садилось – весь путь до Люцерна мы проделали за десять часов.

«Отель Юнгфрау». — Кельнерша–бакенбардистка. — Новобрачная из Арканзаса. — Совершенство в дисгармонии. — Полная победа. — Вид из окна. — Несколько слов о Юнгфрау.

Мы заехали в «Отель Юнгфрау», одно из тех грандиозных заведений, какие современное увлечение путешествиями насадило чуть ли не в каждом примечательном уголке Европы. За табльдотом собралось множество народу, и, как обычно, слышалась речь на всевозможных языках и наречиях.

За столом прислуживали кельнерши, одетые в своеобразный кокетливый наряд швейцарской крестьянки. Сшитый из простенького гроделена в мелкую розочку, с корсажем из сакр–бле–вантр–сен–гри, он по краям отделан косой бейкой с выпушками из птиполонеза и узенькими прошивками и выстрочен ажурной строчкой. В этом наряде любая дочь Евы покажется вам хорошенькой и пикантной.

У одной из кельнерш, особы лет сорока, росли самые настоящие баки, спускавшиеся до половины щек, — темные, густые, в два пальца шириной, каждый волосок длиною в дюйм. На континенте вы часто встретите женщин с весьма заметными усиками, но женщину, щеголяющую в бакенбардах, я видел впервые.

После обеда постояльцы и постоялицы отеля высыпали на террасы и в прилегающие к ним пышные цветники подышать свежим воздухом; но как только сумерки сгустились, все перешли в унылое, торжественное и во всех отношениях гнетущее помещение — огромную пустынную «гостиную», без которой не обходится ни один из летних отелей на континенте. Разбившись на группы по двое, по трое, постояльцы переговаривались приглушенными голосами, и вид у них был унылый, потерянный, несчастный.

В гостиной стояло небольшое пианино — натруженный, простуженный, страдающий астмой инструмент, — ничего более убогого я еще не встречал в семействе пианино. Пять–шесть сиротливых, стосковавшихся по родному дому девиц нерешительно подходили к нему одна за другой, но, взяв пробный аккорд, отскакивали С таким видом, будто чем–то подавились. Однако и на этого калеку нашлась охотница, без долгих размышлений взявшая его в работу, — как выяснилось, моя землячка из Арканзаса.