Марк Твен - Том 5. Пешком по Европе. Принц и нищий.

Нам оставалось с полчаса ходьбы до деревни Аржантьер, когда на горизонте возник сверкающий белоснежный купол, и вскоре он прочно встал перед нами, вписанный в мощные ворота, образуемые соседними горами и напоминающие букву У. Сомнений не было: перед нами высился Монблан, «властитель Альп». С каждым нашим шагом величественный собор вырастал все выше и наконец, уперся, как нам показалось, в зенит.

Некоторые из ближайших соседей Монблана — голые смуглые гиганты, стройные, как колокольни, — поражали своей необычной формой. Иные, как бы отточенные у верхушки, поднимали ввысь острие, слегка отогнутое в кончике, как изящный женский палец; чудовищно огромный конус был похож не то на сахарную голову, не то на митру епископа; снег скатывался с его склонов и задерживался только в расселинах.

Высоко в горах, когда еще не начинался спуск к Аржантьеру, мы поглядели на соседнюю вершину и увидели игру преломленных лучей на белых облачках, легких и воздушных, точно осенняя паутина. Особенно хороши были светло–розовые и светло–зеленые тона. Здесь не было насыщенных красок, а только легчайшие оттенки. Они сочетались в сказочную гамму. Мы сели, чтобы насладиться дивным зрелищем, которое длилось всего лишь несколько минут. Краски то и дело менялись, они искрились, переливались, растворялись друг в друге и то бледнели, то вспыхивали в неуловимой, капризной, трепетной смене нежных опаловых вспышек, преобразуя тончайшую дымку белого облачка в изысканную ткань, достойную служить одеждой ангелу.

Вскоре мы сообразили, что эта безостановочная переливчатая игра красок напоминает, — ну, конечно же, мыльный пузырь, когда, витая в воздухе, он зажигается всеми оттенками цветов, присущими окружающим предметам. Мыльный пузырь — это, пожалуй, самое восхитительное, самое изысканное чудо природы! Да, эта призрачная ткань всего больше напоминала проткнутый мыльный пузырь, повешенный против солнца для просушки. Интересно, сколько стоил бы мыльный пузырь, будь он единственным в мире? Мне думается, за такие деньги можно было бы приобрести пригоршню кохиноров.

Переход из Мартиньи в Аржантьер мы совершили за восемь часов, оставив за флагом всех мулов и все фургоны и перекрыв собственный рекорд. Для переезда в долину Шамони мы наняли открытую багажную телегу, после чего пошли на часок пообедать. Тем временем наш возчик постарался напиться в дым. Он вез с собой приятеля, который тоже напился в дым.

Как только мы тронулись в путь, возчик сообщил нам, что, пока мы обедали, успели прибыть и отбыть все остальные туристы.

— Однако, — сказал он веско, — пусть это вас не беспокоит... не огорчает... и не тревожит — видите вон те столбы пыли впереди? Скоро мы их обгоним, и вы их больше не увидите... положитесь на меня... это говорю нам я, король возчиков! Глядите!

Он щелкнул кнутом, и мы с грохотом покатили по дороге. Меня еще в жизни так не трясло. Недавние проливные дожди во многих местах размыли шоссе, но наш возчик ни разу не остановился, нигде не придержал лошадей. Мы неслись, как угорелые, не разбирая дороги, через кучи щебня и мусора, через овраги и рытвины, через неогороженные поля, где касаясь двумя колесами земли, а где и вовсе ее не касаясь. Время от времени этот тихий сумасшедший с величественным добродушием оглядывался на меня через плечо, повторяя:

— Ну что, убедились! Говорил я вам, что я король возчиков!

Каждый раз, как мы благополучно избегали гибели, побывав на самом ее краю, он повторял с невозмутимым самодовольством:

— Чувствуете, джентльмены? Это вам повезло, это редкий, неповторимый случай – не всякому седоку выпадает счастье проехаться с королем возчиков! А ведь вы видите, я не обманул вас, я и взаправду король!

Он говорил по–французски, икая на знаках препинания. Его приятель, тоже француз, говорил, правда, по–немецки, но придерживался той же системы знаков препинания. Приятель называл себя «капитаном Монблана» и был не прочь подняться с нами на Монблан. Он сообщил нам, что совершил рекордное число восхождений— сорок семь, а его брат — тридцать семь. Его брат считается лучшим проводником в мире, кроме него самого конечно, но даже его брат — не капитан Монблана, это — заметьте себе — титул, присвоенный лично ему.

«Король» сдержал слово, он обогнал далеко растянувшийся караван туристов, ураганом промчавшись мимо. Вследствие этого нам достались в гостинице куда лучшие комнаты, чем те, на какие мы могли рассчитывать, если б его величество не оказался таким артистом но части лихой езды, или, вернее, если бы он предусмотрительно не напился перед выездом из Аржантьера.

Шамони. — Контрасты. — Цех проводников. — Возвращение туриста.—Завоеватель Монблана. — Зависть в мире ученых. — Горная музыка. — Я не могу понять, что мне мешает .

Никому не сиделось дома, все высыпали на главную улицу местечка и, не задерживаясь на тротуарах, разбрелись по мостовой; все слонялись, шатались, околачивались без дела, судили и рядили, с нетерпением и интересом ожидая поезда — то бишь, дилижансов, так как близился час их прибытия; шесть больших почтовых карет должны были с минуты на минуту прийти из Женевы, и жителям местечка было во многих отношениях валено узнать, сколько приедет народу и какого. Такой оживленной деревенской улицы мы еще не видели на континенте.

Гостиница стояла у бурливого ручья, и его музыкальный рокот далеко разносился в воздухе; в темноте мы не видели ручья, но и по звуку угадывали, где он протекает. Перед гостиницей раскинулся просторный, обнесенный оградой двор, и на нем в этот час кучками толпились жители деревни: кого привлекло сюда просто желание встретить дилижансы, а кого и надежда наняться на завтра в проводники к приезжим экскурсантам. Тут же во дворе стоял телескоп, обращенный своей огромной трубой к сверкающей в небе вечерней звезде. На длинной террасе гостиницы расположились туристы; кутаясь в плащи и пледы, они посиживали под нависающей громадой Монблана и судачили или предавались размышлениям.

Никогда я не видел горы в такой обманчивой близости; казалось, до ее широких склонов рукой подать, а ее величественный купол и парившая рядом гроздь изящных минаретов как будто нависали над головой. Ночь спустилась на улицы, и повсюду мерцали фонари; могучие подножья и кряжи гор были одеты глубоким мраком, тогда как их вершины плавали в нежном призрачном сиянии, — собственно, в дневном свете, но было в нем что–то чарующее, не имевшее ничего общего с привычным для нас жестким блеском белого дневного света. В этом сиянии, при всей его силе и яркости, чудилась какая–то неизъяснимая проникновенная нежность. Нет, это был не обычный назойливый прозаический дневной свет, он более подходил бы какой–нибудь заколдованной стране — или небу.