Чарльз Диккенс - Давид Копперфильд. Том I

Когда подали обед, я, несколько смущенный и чувствуя себя слишком юным, чтобы председательствовать за столом, попросил Стирфорта сесть на хозяйское место, а сам поместился против него.

Все было превосходно вино лилось рекой, и Стирфорт так блестяще председательствовал, что веселье не замирало ни на минуту. Сам я не был таким хорошим собеседником, как бы мне этого хотелось, ибо я сидел против самой двери и видел, как ловкий малый, прислуживавший за обедом, то и дело выходит из комнаты и каждый раз на стене передней отражается его тень с бутылкой у рта. Девушка также действовала мне на нервы — не тем, что она медленно перемывала посуду, а тем, что немилосердно била ее. Она была, очевидно, очень любопытной и постоянно выходила из чулана (вопреки строгому приказанию не показываться из него) и заглядывала к нам, а затем, боясь быть пойманной на месте преступления, бросалась в глубь чулана, натыкаясь там на расставленную на полу посуду. Но все это, в сущности, были мелочи, и они моментально вылетели из моей головы, как только обед был кончен, скатерть убрана, а на стол поставлен десерт. К этому времени ловкий малый уже не был в силах ворочать языком. Тут я тихонько посоветовал ему спуститься к миссис Крупп, прихватив с собой и девушку, а сам совершенно развеселился.

У меня стало как-то особенно легко и весело на душе и совершенно необычайно развязался язык. В голове то и дело воскресало многое полузабытое, и я разглагольствовал обо всем этом без удержу. Громко хохотал я и над своими собственными остротами и над остротами своих гостей. Я, помню, требовал от Стирфорта, чтобы он хорошенько следил за тем, чтобы все пили добросовестно, Несколько раз начал я уверять своих гостей, что непременно явлюсь к ним в Оксфорд; наконец, объявил, что намерен еженедельно задавать подобные обеды, впредь до нового постановления. Увидев у Грэйнджера в руках табакерку, я безрассудно захватил из нее такую огромную щепотку, что принужден был убежать в чулан и чихал там наедине минут десять.

Все чаще и чаще притаскивал я бутылки и откупоривал их гораздо раньше, чем это требовалось. Я предложил выпить за здоровье Стирфорта, моего самого дорогого друга, покровителя моего детства, товарища моей юности. Я заявил, что сам с восторгом пью за его здоровье и никогда не смогу отплатить ему за сделанное мне добро, никогда не смогу выразить, как я восхищаюсь им.

— Выпьем же за здоровье Стирфорта! Да благословит его господь! Ура! — с увлечением закончил я.

И тут мы в честь его выпили по три бокала. Затем опорожнили еще по дна бокала. После этого, бросившись к Стирфорту, чтобы пожать ему руку, я вдребезги разбил свой бокал и заплетающимся языком проговорил:

— Стирфорт, вы моя путеводная звездочка.

Вдруг я наметил, что кто-то поет. Это Маркхэм затянул студенческую песню «Когда заботы одолевают нас». Кончив ее, он предложил выпить «за женщин». Я восстал против такой редакции, находя ее недостаточно почтительной, и заявил, что в своем доме не допущу, что этот тост был выпит иначе как «зa леди». Помниться, я был довольно-таки резок с Маркхэмом и очень петушился, быть может потому, что видел, как Стирфорт и Грэйнджер подсмеиваются надо мной или над нами обоими, уж не знаю, право. Словом, мы с Маркхэмом немного повздорили… Он сказал, что человеку нельзя так предписывать, а я ответил, что должно. Он возразил, что человека не следует оскорблять. Я согласился, что в этом он прав и что гость под моим кровом не может подвергнуться никакому оскорблению, ибо законы гостеприимства священны. На что Маркхэм заявил, что без всякого ущерба для достоинства человека можно сказать, что я чертовски славный малый, и я тут же предложил тост за его здоровье.

Кто-то закурил. Все последовали его примеру. И я курил, хотя мне было очень не по себе. Стирфорт в мою честь произнес речь, которая растрогала меня чуть не до слез. Я ответил благодарственной речью и кончил тем, что пригласил своих гостей обедать у меня завтра и послезавтра, словом, ежедневно, только в пять часов, чтобы иметь затем больше времени для дружеской беседы. Тут я нашел нужным выпить за здоровье мисс Бетси Тротвуд, лучшей из женщин.

Кто-то высовывается из окна моей спальни и, прильнув пылающим лбом к каменному карнизу, вдыхает прохладный вечерний воздух… Это я, собственной персоной. При этом я вслух разговариваю с собой, называя себя Копперфильдом:

— Скажите, Копперфильд, с какой стати вздумали вы курить? Вы должны бы знать, что делать этого вам нельзя.

Кто-то подходит нетвердыми шагами к зеркалу и начинает в него смотреться… это также я. В зеркале отражается моеочень бледное лицо, бессмысленные глаза, но почему-то пьяными кажутся одни только волосы… Чей-то голос говорит:

— Копперфильд, пойдемте в театр.

Я уже не в спальне, а снова перед столом, где звенит бутылки. Горит лампа. Грэйнджер справа от меня, Маркхэм слева, Стирфорт напротив. Всех их я вижу вдали сквозь какую-то дымку.

— В театр? — повторяю я. — Прекрасно! Идемте, только, простите, я уйду последним: потушу лампу, а то может случиться пожар…

Вдруг в темноте почему-то исчезает дверь; напрасно и разыскиваю ее у оконных занавесей. Стирфорт со смехом берет меня под руку и выводит из комнаты.

Вот мы начинаем одни за другим спускаться но лестнице. Внизу кто-то валится и скатывается по ступеням. Кто-то другой говорит: «Это Копперфильд». Сперва я прихожу в негодование, но потом, чувствуя, что лежу на спине, соображаю, что слова эти, пожалуй, имеют некоторое основание.

Туманная ночь; слабо мерцают фонари, окруженные словно радужными кольцами. Вокруг меня говорят, что очень сыро, а мне, наоборот, погода кажется морозной. Стирфорт под каким-то фонарем отряхивает с меня пыль и надевает на меня шляпу, которая откуда-то появляется самым непонятным образом. Я хорошо помню, что до этого на моей голове ее не было.

— Ну, теперь вы молодцом, Копперфильд, говорит мне Стирфорт. — Как вы себя чувствуете?

— Прре-восс-ходно, — заплетающимся языком отвечаю я.

Какой-то человек, сидящий в какой-то клетке, выглядывает будто из тумана; он получает от кого-то деньги и спрашивает, в числе ли я тех джентльменов, за которых уплачивается, и на миг мне кажется, что он колеблется, впускать меня или нет. Вскоре мы сидим очень высоко и каком-то театре, где очень жарко; мы смотрим вниз, словно в большую яму, откуда, мне кажется, поднимается какой-то туман, из-за которого трудно разглядеть теснящихся на ее дне людей. Тут большая сцена; она после уличной грязи производит впечатление очень чистой и гладкой. На сцепе люди что-то говорят, но что — разобрать невозможно. Все залито светом, гремит музыка, внизу в ложах нарядные дамы и что-то еще… незнаю, что именно. А в общем, мне кажется, что весь театр как будто учится плавать, — так он раскачивается в моих глазах…