Чарльз Диккенс - Давид Копперфильд. Том I

— Прекрасно! В таком случае вы, пожалуй, не будете иметь ничего и против того, чтобы истратить еще какой-нибудь шиллинг на миндальное пирожное?

Я снова ответил:

— Да, сэр, мне это также доставит большое удовольствие.

— Ну, потратим еще один шиллинг на бисквиты, а один на фрукты, — добавил, улыбаясь, Стирфорт.

Я улыбнулся потому только, что он улыбался, но, откровенно говоря, был несколько смущен.

— Ну, словом, позволим себе, что сможем, — вот и все. Для вас, Копперфильд, я уж изо всех сил постараюсь. Я имею право выходить всегда, когда мне это заблагорассудится, и тайком пронесу эту маленькую покупку.

Говоря это, он положил деньги себе в карман и, ласково улыбаясь, сказал мне, чтобы я ни о чем не беспокоился, ибо он устроит все, как надо.

Стирфорт сдержал свое слово, если только действительно все было сделано, как надо, но в глубине души я лично думал, что так вовсе не надо было делать и матушкины две полукроны не следовало бы тратить. Хорошо еще, что я сохранил лоскуток бумаги, в который они были завернуты: он-то был особенно мне дорог.

Когда настало время ложиться спать и мы, поднявшись наверх, вошли в дортуар, Стирфорт при лунном свете разложил все, приобретенное на семь шиллингов, на мою кровать.

— Видите, Копперфильд, — обратился он ко мне, — у нас просто королевское угощение.

Сознавая, как я мал, не смел я и думать быть хозяином подобного пиршества, когда тут присутствовал сам Стирфорт. При одной мысли об этом у меня начинали дрожать руки. Я стал его просить распоряжаться всем, и так как к моей просьбе присоединились и другие мальчики, жившие в этом дортуаре, то Стирфорт согласился. Он уселся на мою подушку и стал распределять между всеми лакомства, делая это, я должен сознаться, в высшей степени беспристрастно, и угощать наливкой, наливая каждому из нас в свою собственную рюмку с отбитой ножкой. Я сидел на своей кровати, по левую руку Стирфорта, а все остальные мальчики разместились вокруг нас на ближайших кроватях и на полу.

Я так ясно и сейчас представляю себе, как мы тут все сидим, разговаривая шопотом, или, вернее, они разговаривают, а я почтительно прислушиваюсь. Лунный свет, проникая через окно, рисует на полу слабое отражение этого окна. Большинство из нас сидит в темноте, и только когда Стирфорт, желая что-нибудь найти на моей кровати, служащей столом, зажигает спичку, она, вспыхивая, освещает нас синеватым пламенем, но тотчас же потухает. Помнится, какое-то загадочное чувство, вызванное мраком, таинственностью нашего пиршества и шопотом, овладевает мною. Я прислушиваюсь к тому, что говорится, как к чему-то торжественному и вместе с тем страшному, и я рад, что все мальчики сидят так близко от меня; но все-таки дрожу от страха, хотя и делаю вид, что смеюсь, когда Трэдльс уверяет, что видит в углу привидение.

Из этих разговоров я многое узнаю о школе и о тех, кто имеет отношение к ней. Узнаю я, что мистер Крикль недаром зовет себя татарином: он самый суровый и строгий учитель. Каждый день, врываясь в среду учеников, он бьет направо и налево, как драгун в атаке, — порет беспощадно. Он круглый невежда; единственно, в чем он силен, — это в порке; по словам Стирфорта, он знает меньше последнего ученика. Говорят, что много лет тому назад он был мелким торговцем хмелем и, обанкротившись, на деньги миссис Крикль открыл эту школу. Много другого еще слышу я и удивляюсь, откуда только ученики могли все это проведать.

Узнаю, что человека с деревянной ногой зовут «Тонгей — тупой варвар». Раньше, когда мистер Крикль торговал хмелем, он служил у него. Потом он вместе с хозяином стал работать по ученой линии. По словам учеников, это объясняется тем, что Тонгей на прежней службе у мистера Крикля сломал себе ногу, да к тому же, принимая с ним участие в разных нечистых делах, посвящен в его тайны. Узнаю, что Тонгей этот, за исключением одного лишь мистера Крикля, всю школу, как учителей, так и учеников, считает своими естественными врагами и что для него нет большего наслаждения, как всем пакостить и отравлять существование. Мне также рассказывают, что у мистера Крикля есть сын, который не ладил с Тонгеем. Помогая отцу в школьных делах, он однажды упрекнул его в чрезмерной жестокости по отношению к ученикам. Кроме этого, по слухам, сын мистера Крикля позволил себе протестовать против дурного обращения отца с его матерью. В результате всего этого мистер Крикль выгнал сына из дому, и вот почему с тех пор так грустны и миссис и мисс Крикль.

Но из всего слышанного о мистере Крикле наиболее удивляет меня, что он не отваживается поднять руку только на одного ученика своей школы — и ученик этот Стирфорт. Когда речь зашла об этом, Стирфорт подтвердил и прибавил, что хотел бы только посмотреть, как осмелился бы Крикль до него дотронуться. На вопрос же одного из робких учеников (не мой только), что бы он сделал, вздумай Крикль задать ему потасовку, Стирфорт, как бы для большего эффекта, зажег спичку и ответил, что начал бы с того, что схватил бутылку с чернилами, которая всегда стоит на камине, и трахнул бы ею Крикля по голове. Когда голубоватый свет спички погас, мы некоторое время молча сидели в темноте, едва переводя дух от страха.

Узнал я также, что мистер Шарп и мистер Мелль получают, повидимому, самое ничтожное жалованье, и когда за столом директора наряду со свежеприготовленными блюдами подаются вчерашние остатки, то мистеру Шарпу полагается говорить, что именно эти холодные остатки он и предпочитает. Это опять-таки подтвердил Стирфорт, единственный из всех учеников столующийся у директора. Узнал я, что парик Шарпа ему не по голове и что важничать этим париком ему совсем не приходится, ибо из-под него прекрасно видны его собственные рыжие волосы. Узнал я, что за одного из мальчиков, сына торговца углем, уплачивают углем, а потому ученики дали ему клички; «Обмен» и «Меновщик».

Узнал я, что пиво, подаваемое к столу ученикам, просто грабеж их родителей, а пудинги — налог на них же. Узнал я, что вся школа уверена, что мисс Крикль влюблена в Стирфорта, и я, сидя в темноте подле него и представляя себе его чудный голос, его красивое лицо, его кудри, его хорошие манеры, счел это очень правдоподобным. Узнал я, что мистер Мелль — человек совсем не плохой, но не имеет гроша за душой, а его мамаша бедна, как Иов. Я тут вспомнил о своем завтраке в богадельне, о послышавшихся мне словах: «Мой Чарли», и мне приятно теперь вспомнить, что я об этом промолчал, словно в рот воды набрал.

Все эти и подобные им рассказы затянулись и после нашего банкета. Правда, большая часть гостей пошла спать, как только было покончено с лакомствами и наливкой, а мы, остальные, полураздетые, все еще сидели и шептались. Наконец и мы улеглись.