Чарльз Диккенс - Давид Копперфильд. Том II

Бабушка продолжала оставаться спокойной, только несколько слезинок скатилось по ее лицу.

— Вы совершенно правы, — наконец сказала она. — Было очень предусмотрительно с вашей стороны напомнить об этом.

— Можем ли мы, я или Копперфильд, предпринять что-либо? — мягко спросил Трэдльс.

— Ничего, — ответила бабушка. — Тысячу раз благодарю вас! Все это пустая угроза, дорогой мой Трот! Позовите мистера и миссис Микобер. И никто ничего не говорите мне!

Сказав это, она разгладила рукой свое платье и, выпрямившись на стуле, стала глядеть на дверь.

— Ну, мистер и миссис Микобер! — обратилась к ним бабушка, когда они вошли. — Мы обсуждали… простите, что так долго… ваш переезд в Австралию. Вот на чем мы порешили…

И она рассказала им, к величайшему их удовлетворению, что им надлежало узнать. Особенную радость проявил мистер Микобер, предвкушая удовольствие подписать несколько векселей на имя бабушки, и немедленно помчался за вексельными бланками. Но через пять минут он вернулся, рыдая, в сопровождении чиновника, предъявившего ему к немедленной оплате (под угрозой ареста) вексель Уриа Гиппа. Заранее готовые к этому, мы тотчас же оплатили вексель, чиновник ушел, а мистер Микобер, сияя, уселся за стол и принялся подписывать векселя. Он проделывал это с таким усердием и восторгом, что было просто забавно смотреть на него.

Так закончился этот вечер. Мы с бабушкой чувствовали себя измученными горем и утомленными, а завтра нам предстояло ехать обратно в Лондон. Было решено, что Микоберы последуют за нами, как только распродадут свою обстановку, что дела мистера Уикфильда будут возможно скорее урегулированы Трэдльсом, а тем временем Агнесса приедет в Лондон…

Мы переночевали в милом старом доме. Теперь, когда он был освобожден от присутствия Гиппов, в нем легко дышалось, и я спал в своей прежней комнатке, как человек, вернувшийся домой после кораблекрушения.

На следующий день мы отравились в Лондон, но не ко мне, а к бабушке. Когда мы по-старому сидели с ней одни, перед тем как итти спать, она сказала:

— Трот, вы действительно хотите знать, чем я была озабочена в последнее время?

— Да, бабушка! Теперь, больше чем когда-либо, я не хотел бы оставаться в стороне, когда вы переживаете какое-нибудь горе или беспокойство.

— У вас самого было достаточно горя, дитя мое, и без моих маленьких огорчений, — нежно сказала бабушка. — Иного основания скрывать от вас что-либо, Трот, у меня нет.

— Я хорошо знаю это. А теперь, бабушка, расскажите мне, в чем дело.

— Хотите проехаться со мной завтра утром? — спросила она.

— Конечно.

— Значит, в девять, — сказала бабушка. — И тогда, дорогой мой, я расскажу вам все, все!

Ровно в девять мы выехали в маленькой коляске в Лондон.

После продолжительной езды по улицам мы остановились у большого госпиталя. Возле него у самого входа стояли простые погребальные дроги. Возница узнал бабушку и, по ее знаку, тихо поехал впереди нас.

— Вы понимаете теперь, Трот? — промолвила бабушка. — Он скончался…

— И скончался в госпитале?

— Да!

Она сидела неподвижно подле меня, но я опять увидел слезы на ее щеках.

— Он и раньше бывал здесь, — начала рассказывать бабушка, — давно уж он болел: его организм последние годы был надломлен. Недавно, узнав, в каком он состоянии, он просил вызвать меня. Его мучило раскаяние, очень мучило.

— Вы, конечно, откликнулись, бабушка?

— Я навестила его и после того немало пробыла с ним.

— Он умер в ночь перед нашей поездкой в Кентербери? Не так ли? — спросил я.

Бабушка кивнула головой.

— Теперь уж никто не может повредить ему, — проговорила она, — то была пустая угроза.

Мы выехали из города, направляясь к Горнейскому кладбищу.

— Лучше здесь, чем в городе, — заметила бабушка. — Он родился здесь.

Мы вышли из коляски и проводили простой гроб к могиле в углу кладбища, где он и был похоронен.

— Тридцать шесть лет тому назад, мой дорогой, я вышла замуж, — проговорила бабушка, когда мы шли обратно к коляске. — Да простит нас всех господь!

Мы молча сели в экипаж, и она долго молчала, держа мою руку. Потом она вдруг неожиданно залилась слезами.

— Это был красивый мужчина, когда я вышла за него, Трот, и как он ужасно изменился! — промолвила она.

Бабушка недолго плакала. Слезы облегчили ее; она успокоилась и даже повеселела.

— Мои нервы что-то немного не в порядке, — заметила она, — иначе я не проявила бы такой слабости. Да простит нас всех господь!

Мы вернулись в ее домик в Хайгейте и здесь нашли доставленное утренней почтой письмецо от мистера Микобера.

«Дорогая мэм и Копперфильд! — писал он. — Благодаря проискам Уриа Гиппа я вновь арестован за неуплату по другому выданному ему мною векселю, и дни мои в долговой тюрьме сочтены».

Под этим была приписка:

«Я вскрыл письмо, чтобы сообщить вам, что наш общий друг мистер Томас Трэдльс (он еще не уехал отсюда и прекрасно выглядит) уплатил по векселю со всеми расходами от имени благородной мисс Тротвуд, и я с семьей на вершине земного блаженства!»

Теперь я подхожу к событию, оставившему такой неизгладимый след в моей душе, событию такому ужасному, связанному такими бесконечно разнообразными нитями со всем предшествующим, что с самого начала моего повествования оно, словно какая-то громадная башня на равнине, все росло и росло в моих глазах и бросало тень даже на дни моего детства.

Это ужасное событие в течение многих лет я не переставал видеть во сне; и, когда, страшно потрясенный таким сновидением, я вскакивал, мне чудилось, что в моей спокойной комнате среди ночной тишины все еще бушует его ярость.

Оно и теперь снится мне, хоть и гораздо реже. Но буря или даже случайное упоминание о морском береге сейчас же, в силу ассоциации, необыкновенно ярко воскрешает его в моей памяти. Постараюсь описать все так, как оно происходило, В сущности, тут даже не воспоминание, — я это вижу, это снова совершается на моих глазах.

Приближалось время, когда корабль, на котором отправлялись эмигранты, должен был отплыть, и моя милая старая няня (она была страшно убита моим горем) приехала в Лондон, Я постоянно бывал с нею, с ее братом и Микоберами (все они проводили много времени вместе), но Эмилии так ни разу и не видел.

Однажды вечером, незадолго до отплытия корабля, мы были одни с Пиготти и ее братом. Заговорили о Хэме. Няня рассказала нам, как нежно он простился с ней, как спокойно и мужественно держал себя, что особенно было удивительно в последнее время, когда, по ее мнению, на душе у Хэма было особенно тяжко. Любящая тетка могла без конца говорить о своем племяннике, а мы с не меньшим интересом, чем она повествовала, слушали ее.