Чарльз Диккенс - Давид Копперфильд. Том II

Это Марта была там, за дверью. Мне ясно видно было ее растерянное лицо, видно было, с какой жадностью она слушает нас и только боится, как бы старик, повернувшись, не увидел ее.

— Часто они сажали ко мне на колени своих детей, продолжал рассказывать мистер Пиготти, — особенно маленьких девочек. Не раз вы могли бы видеть меня сидящим у дверей хижины с этими малютками на руках. И мне почти казалось, что это крошки моей любимой… Ах, любимая моя!..

Не выдержав внезапного приступа горя, старик зарыдал. Я дотронулся дрожащей рукой до его руки, которой он закрывал себе лицо.

— Благодарю вас, сэр, — прошептал он, — не обращайте на это внимания.

Вскоре, однако, он справился с собой, отнял от лица руку, засунул ее за пазуху и снова начал рассказывать:

— Бывало, эти люди часто провожали меня милю или две, и, когда, прощаясь, я по-английски горячо благодарил их, они, казалось, понимали меня и тоже что-то ласковое говорили мне по-своему. Вот таким образом я добрался до моря. Вы сами понимаете, что для такого моряка, как я, нетрудно было, работая на судне, попасть в Италию. Там я странствовал опять-таки большей частью пешком. Люди и в Италии тоже были добры ко мне, и, наверно, я прошел бы ее всю из конца в конец, не узнай я, что племянницу мою видели в Швейцарских горах. Человек, знакомый с «его» лакеем, видел там их всех троих. Он рассказал, как они путешествуют и где именно находятся. И вот, мистер Дэви, я шел день и ночь, чтобы добраться до этих самых гор, Но сколько я ни шел, горы, казалось, всё уходили от меня. В конце концов я-таки добрался и перевалил через них. Когда я стал подходить к тому месту, которое мне указали, я начал думать, что мне делать, когда я ее увижу. ..

В этот момент женщина, стоя за дверью, видимо, не чувствуя сурового ночного холода, умоляюще сложив руки, стала упрашивать меня не прогонять ее.

— Я никогда ни на минуту не сомневался в ней, — продолжал мистер Пиготти, — я знал, что стоит ей только увидеть меня, услышать мой голос, стоит мне молча постоять перед ней — и это напомнит ей родной дом, откуда она убежала, напомнит детство, и будь она даже принцессой королевского дома, и тогда она бросилась бы передо мной на колени. Не раз видел я во сне, как она, крикнув «дядя», словно мертвая, валилась передо мной на пол… Не раз поднимал и ее и шептал: «Эмми, дорогая моя, я пришел простить вас и забрать домой».

Старик остановился, тряхнул головой и, вздохнув, снова заговорил:

— Теперь для меня «он» был ничто, Эмми — все! Я купил для нее деревенскую одежду. Я знал, что, когда найду ее, она пойдет за мной по всем этим каменистым дорогам, всюду, куда бы только я ни повел ее, и никогда уж больше меня не покинет. Только и думал о том, как я сорву с нее ее роскошное платье, надену мое простое, снова возьму ее под руку, уведу домой и только иногда буду останавливаться в пути, чтобы полечить ее пораненные ноги и еще более пораненное сердце. А на «него», кажется, я даже не взглянул бы… Но, мистер Дэви, для этого время еще не пришло. Я добрался слишком поздно — они уже уехали. Куда — я не мог узнать: одни говорили — они здесь, другие — там. Я всюду ходил, но нигде Эмми моей не нашел и направился домой.

— А давно вы вернулись? — спросил я.

— Всего несколько дней, — ответил мистер Пиготти. — Когда я подходил к старой барже, уже стемнело, и в окне светилось. Я приблизился к окну и заглянул в него. Вижу, верная душа — миссис Гуммидж сидит себе, как мы и условились, одна у камелька. Я крикнул ей: «Не пугайтесь, матушка, это я — Дэниэль», и вошел. Никогда не подумал бы, что старая баржа может стать мне такой чужой…

Тут он из бокового кармана осторожно вынул бумажный пакетик с двумя-тремя письмами и положил на стол.

— Вот это, — сказал он, беря в руки один из конвертов, — было получено через несколько дней после моего ухода. Здесь был банковый билет в пятьдесят фунтов стерлингов, завернутый в листик бумаги, на котором было написано мое имя. Подсунули его ночью под дверь. «Она» старалась изменить свой почерк, но я-то сейчас же узнал его.

Старик самым тщательным образом сложил банковый билет так же точно, как он был сложен раньше, и отложил его в сторону.

— А это, — проговорил он, раскрывая другой конверт, — миссис Гуммидж получила два или три месяца тому назад.

Поглядев на письмо, он подал его мне и тихонько сказал:

— Будьте так добры, сэр, прочтите его.

И я прочел следующее: «Ах, что почувствуете вы, увидев мой почерк и узнав, что это письмо написано моей преступной рукой! Но постарайтесь, не ради меня, а ради дяди, постарайтесь хотя на короткое, самое короткое время быть снисходительнее ко мне! Молю вас, сжальтесь надо мной, несчастной, и напишите мне на клочке бумаги, здоров ли он и что сказал он в первую минуту, до того, как вы все перестали упоминать даже имя мое? Напишите мне, не замечаете ли вы, что вечером, в то время, когда я обыкновенно возвращалась домой, он вспоминает ту, которую так горячо любил? Сердце мое разрывается на части, когда я думаю об этом! Прошу и молю вас на коленях, не будьте ко мне так суровы, как я этого заслуживаю, — прекрасно знаю, что заслуживаю, — но будьте милой и доброй и напишите мне о нем. Не зовите меня своей крошкой, не зовите именем, которое я опозорила, но сжальтесь над моей душевной мукой и, умоляю, напишите мне несколько слов о дяде, которого я уж никогда, никогда больше не увижу…

Дорогая моя, если сердце ваше ожесточено против меня, — и я знаю, что это заслуженно, — то прежде, чем отказать мне, посоветуйтесь с тем, кому я сделала больше всего зла, чьей женой я должна была быть… И если он будет считать, что мне следует написать, — а я надеюсь, что так будет, да, надеюсь на это, зная, какой он всегда был славный и всепрощающий, — в этом случае, только в этом случае, скажите ему, что каждый раз, когда я ночью слышу завывание ветра, мне все кажется, будто ветер этот сейчас, промчавшись мимо него и дядюшки, негодуя, с жалобой на меня несется к богу. И скажите ему, что если б завтра мне суждено было умереть (как бы я хотела этого, будь я только подготовлена!), то последнее, что шептали бы мои уста, было бы благословение ему и, дяде и мольба о счастливом для него семейном очаге».

К этому письму также были приложены деньги — пять фунтов стерлингов. Но и эта сумма, как и предшествующая, была не тронута, и старик так же тщательно уложил и деньги и письмо в конверт. В письме также говорилось, как адресовать ответ. Судя по тому, что он должен был пройти не через одни руки, видно было, что хотели скрыть место своего пребывания, но все-таки походило на то, что письмо это Эмилия писала именно в том месте, где, по слухам, ее видели.

— Что же ей ответили на это письмо? — спросил я.

— Видите ли, сэр, миссис Гуммидж не очень-то сильна в грамоте, поэтому Хэм был так добр, что взялся составить письмо, а она только переписала его. Они написали ей, что я ушел на поиски ее, и сообщили, каковы были мои последние слова при прощании.