Чарльз Диккенс - Давид Копперфильд. Том II

Такое мнение Мари-Анны о моей жене показалось мне столь несовместимым с возможностью Доры воздействовать на нее, что я немного нахмурился.

— Какие уродливые морщины на лбу моего скверного мальчика, — промолвила Дора и, все еще сидя на коленях у меня, провела карандашом по моему лбу.

При этом она поднесла карандаш к своим розовым губкам, чтобы он стал чернее, и принялась разрисовывать мой лоб с таким комично-милым усердием, что я невольно, в восторге, расхохотался.

— Вот — славный мальчик! Вы гораздо красивее, когда смеетесь!

— Но, дорогая моя…

— Нет, нет, пожалуйста! — крикнула Дора, целуя меня. — Не будьте негодной Синей Бородой! Не будьте серьезны!

— Женушка моя драгоценная, надо ведь иногда быть серьезным. Ну, садитесь на этот стул, поближе ко мне. Дайте мне сюда карандаш. Вот так. Поговорим разумно. Вы знаете, дорогая… (как мала была эта ручка, которую я держал, какое тоненькое обручальное колечко виднелось на ней!) вы знаете, любимая, не особенно удобно уходить из дому, не пообедав. Не правда ли?

— Д-д-да, — робко пробормотала Дора.

— Как вы дрожите, моя любимая!

— Потому что, я знаю, вы сейчас будете бранить меня! — жалобно воскликнула Дора.

— Душа моя, я только собираюсь рассуждать.

— О, рассуждать — хуже, чем бранить! — закричала Дора в отчаянии. — Я не затем выходила замуж, чтобы со мной рассуждали! Если вы собираетесь рассуждать с таким бедным маленьким существом, как я, вы должны были сказать мне об этом раньше, злой мальчик!

Я пытался умиротворить Дору, но она отвернула свое личико, потряхивала локонами и все повторяла: «Вы злой, злой мальчик!» Я положительно не знал, что мне делать, в нерешительности прошелся несколько раз по комнате и снова вернулся к ней.

— Дора, любимая моя!

— Нет, я вовсе не ваша любимая! Вы, должно быть, жалеете, что женились на мне, иначе вы не стали бы рассуждать со мной, — возразила Дора.

Я почувствовал себя настолько обиженным несправедливостью такого обвинения, что это дало мне силу остаться серьезным.

— Ну, Дора, дорогая моя, вы настоящий ребенок и говорите глупости. Вы, наверно, помните, что я вынужден был вчера уйти с половины обеда и что днем раньше я почувствовал себя очень плохо, потому что поел наспех недожаренной телятины. Сегодня я совсем без обеда и уж почти не решаюсь сказать, как долго мы утром ждали завтрака, а вода все-таки была подана некипяченой. Я не думаю упрекать вас, дорогая моя, но это неудобно.

— О, вы злой, злой мальчик! Сказать, что я неприятная жена, — закричала Дора, заливаясь слезами.

— Ну, что вы, дорогая Дора, вы ведь знаете, что я никогда не говорил этого.

— Вы сказали, что со мной неудобно.

— Я сказал, что «при таком хозяйничанье» неудобно.

— Это совершенно то же самое! — крикнула Дора. И она, видимо, так и думала, ибо заплакала еще горше.

Я опять прошелся по комнате, горя любовью к моей хорошенькой женушке, и готов был в раскаянии разбить себе голову о дверь. Снова я сел и сказал:

— Я не порицаю вас, Дора. Нам обоим надо еще многому учиться. Я только пробую указать вам, дорогая моя, что вы должны, действительно должны (я был полон решимости не уступать в этом) приучить себя присматривать за Мари-Анной, а также немножко делать что-нибудь для себя самой и для меня.

— Я удивляюсь, как можете вы быть так неблагодарны, — рыдала Дора, — когда знаете, что стоило вам на днях заикнуться о рыбе, как я прошла много миль, желая сделать вам сюрприз, и заказала рыбу.

— И это было очень мило с вашей стороны, моя дорогая. Я так был тронут этим, что даже не намекнул вам, что вы купили лосося, слишком большого для нас двоих, и что он стоил один фунт и шесть шиллингов, что нам совсем не по карману.

— А все-таки вы с большим удовольствием ели его, — рыдала Дора, — и еще сказали, что я ваш «мышонок»!..

— И я снова тысячу раз готов сказать вам это, моя дорогая.

Но, видимо, я ужасно поранил нежное сердечко Доры: ее никак нельзя было утешить. Она так трогательно плакала и так горевала, что мне самому стало казаться, будто я сказал ей нечто невероятно обидное. А между тем уйти из дому немедленно было совершенно необходимо. Работа задержала меня до поздней ночи, и все время меня не переставали мучить угрызения совести. Я чувствовал себя несчастным, казался себе убийцей, совершившим ужасное злодеяние.

Я попал домой только в два или три часа утра. Дома меня ждала бабушка.

— Случилось что-нибудь, бабушка? — спросил я в ужасе.

— Ничего, Трот! Сядьте! Цветочек был немного опечален, и я осталась с ним. Вот и все.

Я склонил голову на руку и чувствовал себя, глядя на огонь камина, более грустным и подавленным, чем мог бы этого ожидать так скоро после того, как осуществились мои самые светлые упования. Сидя в задумчивости, я случайно встретился с устремленным на меня взором бабушки. На ее лице я прочел беспокойство, но оно тотчас же исчезло.

— Поверьте, бабушка, я все время чувствовал себя совершенно несчастным, думая о том, что переживает Дора! Но у меня не было другого намерения, как только нежно и ласково поговорить с ней о нашем хозяйстве.

Желая ободрить меня, бабушка кивнула головой.

— Вам надо вооружиться терпением, Трот, — промолвила она.

— Конечно. Но, бабушка, богу известно, что я вовсе не хочу быть несправедливым!

— Верю, верю! — отозвалась бабушка. — Но наш Цветочек — очень нежный цветочек, на него и ветерок должен дуть с осторожностью.

Я был очень благодарен бабушке за ее нежность к моей женушке и был уверен, что она чувствует это. Некоторое время я молча смотрел на огонь.

— Не думаете ли вы, бабушка, что вы могли бы время от времени немного помочь Доре своим советом, к нашей обоюдной с нею пользе?

— Нет, Трот, — проговорила бабушка не без волнения, — нет, не просите меня об этом.

Это было сказано таким серьезным тоном, что я с удивлением посмотрел на нее.

— Видите ли, дитя мое, — начала бабушка, — когда я оглядываюсь назад на свою жизнь, я теперь вижу, что к некоторым людям, которые уже в могиле, я могла быть добрее. Если я сурово осуждала ошибки в супружестве других людей, то, быть может, потому, что я немало делала ошибок в своей семейной жизни. Но лучше не будем говорить об этом. Долгие годы я была ворчливой, несносной женщиной. Была, есть и буду такой. Но мы с вами, Трот, сделали друг для друга кое-что хорошее, — во всяком случае вы, дорогой мой, сделали мне немало добра, — и не нужно, чтобы теперь между нами могли возникнуть какие-нибудь недоразумения.

— Недоразумения между нами?! — воскликнул я.

— Дитя, дитя! — повторила бабушка, оправляя свое платье. — Не будучи пророком, можно предсказать, что начни я только вмешиваться в ваши семейные дела, так сейчас же у нас с вами появились бы недоразумения. А каким из-за меня несчастным стал бы наш Цветочек! Я же хочу, чтобы наш баловень любил меня и был весел, словно мотылек. Вспомните второй брак вашей матушки и никогда не предлагайте мне делать то, что может и мне и ей принести огорчение.