Пол Гэллико - Цветы для миссис Харрис

Восклицания и бормотание — «Ля-ля!..» и «Вуайе, се формидабль!» прокатились среди мужской части аудитории; пожилой джентльмен восторженно стучал тростью по ковру и сиял от невыразимого удовольствия. Платье покрывало Наташу самым скромным образом, однако при этом оно было исключительно нескромным и обольстительным.

Миссис Харрис не понимала странности своего выбора: ведь она была женщиной, — когда-то она была молода и любима. У неё был муж, которому она хотела быть всем, и в этом смысле жизнь вовсе не прошла мимо неё. Он был застенчивым, неловким, косноязычным — но и ей приходилось слышать запинающиеся признания в любви и ласковые слова… Почему-то в этот миг она вспомнила фото на своем столике у кровати, где она была снята в казавшемся ей когда-то таким великолепным платье из муслина. Только теперь она видела себя на этом фото в «Искушении».

Свадебное платье было показано довольно бегло; жужжащая толпа вылилась из салонов на парадную лестницу, где уже выстроились, чем-то напоминая сидящих в ряд воронов, одетые в черное продавщицы с маленькими книжками под мышкой, готовые налететь на покупателей.

Миссис Харрис, чьи глазки теперь блестели, точно два аквамарина, отыскала мадам Кольбер.

— Номер восемьдесят девять — «Искушение», вот! — закричала она и добавила — Господи… только б оно стоило не больше того, что у меня есть!

Мадам Кольбер слабо, грустно улыбнулась. Она могла бы и сама догадаться. «Искушение» было поэмой в ткани, воспевавшей свежесть и красоту девушки, пробуждающейся к осознанию таинственной власти своего пола. Именно поэтому «Искушение» неизменно требовали увядающие женщины «средних лет», уже услышавшие вдали шаги старости.

— Пойдемте, — пригласила она, — пройдем в примерочную, и вам принесут это платье.

Она провела миссис Харрис сквозь серые двери в другую часть дома, по бескрайним лугам из серых ковров — и привела словно в другой мир, полный возбужденного оживления.

Они стояли в кабинке, отделённой занавеской от коридора, казавшегося частью гигантского лабиринта таких же коридоров с кабинками вдоль них. В каждой кашне находилось по женщине — точно пчелиные матки в своих сотах-ячейках, а по коридорам носились рабочие пчелы с мёдом и пыльцой — с кружевами, пенными платьями цветов сливы и малины, тамаринда и персика, горечавки и первоцвета, дамасской розы и орхидеи, чтобы доставить их заказчику для более детального осмотра и примерки. Да, это был тайный женский мир, где обменивались свежими скандалами и сплетнями; поле битвы с возрастом, где оружием было искусство модельера и портного, и где в один вечер тратились целые состояния.

Здесь, в окружении продавщиц, портних, шовников, закройщиков, подгонщиц и модельеров, суетившихся со своими ножницами и метрами, примёточными иглами и катушками ниток, с полными ртами булавок, — здесь богатые француженки и богатые американки, богатые немки и сверхбогатые латиноамериканки, знатные англичанки и махарани из Индии — и даже, как говорили, парочка жен каких-то русских комиссаров, — проводили вечера… и тратили денежки своих мужей.

И здесь, среди всей этой сумятицы, в самой середине этого гудящего, волнующего и приводящего в экстаз любую женщину улья, — стояла простая лондонская уборщица, одетая в «Искушение». Как ни удивительно, но платье было ей как раз впору. А впрочем, и не удивительно совсем — ведь миссис Харрис благодаря тому, что много работала и не очень много ела, была очень худенькой.

Её окружало облако кружевной пены — розовой, как морская раковина, и чуть желтоватой, и жемчужно-белой, — ее, Аду Харрис из Бэттерси… Увы, платье не сделало чуда (кроме того чуда, которое пело сейчас в душе миссис Харрис): над декольте роскошного платья поднималась тощая жилистая шея и седеющая голова; увядшая кожа, яркие голубые глазки-пуговки и щёчки-яблочки резко контрастировали с классическим, загадочным мерцанием расшитых гагатовыми бусами бархатных вставок. Зрелище было довольно гротескное… но не совсем все-таки. Красота платья и счастливое сияние той, на кого оно было надето, придавали этому диковинному зрелищу своеобразное достоинство. Ибо миссис Харрис обрела свой рай. Она достигла желанного блаженства. Все тяготы, все жертвы и самоограничения, недоедание и экономия, которые ей пришлось перенести, ничего теперь не значили. Да, покупка платья в Париже — это величайшее и чудеснейшее событие, какое только может случиться в жизни женщины!

Мадам Кольбер просматривала список.

— А, oui, — пробормотала она, — вот: оно стоит пятьсот тысяч франков.

Щёчки-яблочки миссис Харрис побелели. Да таких денег во всём свете нет!

— Или, — продолжала мадам Кольбер, — пятьсот фунтов стерлингов, или одна тысяча четыреста американских долларов; а с нашей скидкой…

Восторженный крик миссис Харрис перебил ее.

— Слава богу! Как раз столько у меня есть! Значит, я куплю его! Так я заплачу?.. — и, неуклюже забравшись под юбку, под бархат и гагаты, под каркас платья и всё прочее, она выудила свою сумочку.

— Разумеется — если желаете. Но я не хотела бы иметь дело с таким количеством наличных денег. Я попрошу мсье Фовеля спуститься сюда, — ответила мадам Кольбер, снимая телефонную трубку.

Через несколько минут в кабинке появился молодой, светловолосый мсье Андре Фовель; наблюдательные глазки миссис Харрис, конечно, сразу узнали того самого красивого молодого человека, который с таким обожанием глядел на Наташу

Что же до мсье Фовеля — он смотрел на украшенную «Искушением» миссис Харрис с почти нескрываемым ужасом — ибо это более чем земное создание оскверняло платье, в котором была его богиня! Все равно как если бы девица с Пляс Пигаль или Рю Бланш завернулась бы во флаг Франции!

А невозможное существо улыбнулось ему, демонстрируя не слишком хорошие зубы (к тому же не все были на месте); щёки существа сморщились, напоминая мороженые яблоки, и оно произнесло:

— Вот они, голубчик — четырнадцать сотен, и представьте, это как раз всё, что у меня есть, до монеточки! Ей-Богу! — и вручило мсье Фовелю пухлую кипу долларов. Мадам Кольбер поймала выражение на лице молодого бухгалтера. Она могла бы сказать ему, что, собственно, им сотню раз на неделе приходилось проходить через подобное испытание — когда безвкусно одетые старухи уносили прекрасные платья, сотворенные для прекрасных женщин. Она мягко коснулась руки мсье Фовеля и в нескольких фразах по-французски обрисовала ситуацию. Увы, эта история не сумела смягчить мсье Фовеля, на глазах которого покровы, только что касавшиеся тела божественной Наташи, подвергались столь беззастенчивому осмеянию и издевательству.