Михаил Алексеев - Мой Сталинград

Скоро (очень даже скоро!) после нашего пробуждения, подстегнутого, конечно же, воистину сказочным появлением Кузьмича и двух представительниц прекрасного пола, к нашему лежбищу решительным шагом подошел еще один человек с лицом куда более строгим, чем у спутниц Кузьмича. Я тотчас узнал его. Это был капитан Баталов. К месту формирования нашей 29-й стрелковой дивизии, в город Акмолинск, он прибыл тогда, когда, кроме номера, в дивизии этой никого и ничего не было. С него, капитана Григория Баталова, по сути, и началось ее рождение, направлен он сюда на должность заместителя начальника оперативного отдела. Командир дивизии, комиссар, начальник политотдела, начальник штаба и начальник оперативного отдела, в непосредственном подчинении которого окажется капитан Баталов, прибудут позднее – позднее командиров полков, батальонов и дивизионов, рот и батарей, взводов, отделений, расчетов и даже рядовых красноармейцев. А всех этих людей кому-то же надо было принять, распределить по указанным в их предписаниях подразделениям, разместить по холодным еще баракам, накормить, а многих еще и обмундировать (рядовые, прибывшие в основном из ближайших сибирских и казахстанских селений, были предусмотрительно облачены в разное рванье, в свои домашние обноски).

Объявившись здесь первым и увидев, что старше него ни по воинскому званию, ни по должности никого нету, Баталов сразу же понял, что надо действовать, что заботу и команду над всеми, кто приезжал сюда, должен взять на себя он. И первое, что он сделал, так это подобрал с помощью местных властей подходящее помещение – обыкновенный деревянный одноэтажный дом, обшитый почерневшими от времени досками, назвал его штабом дивизии и приступил к исполнению своих и не своих обязанностей. На письменном столе дежурил единственный телефонный аппарат да возлежала новенькая, толстая, хотя и была покамест еще пустой, полевая сумка. А через плечо на тонком ремешке висел планшет, тоже порожний: ни карты, ни каких иных документов там не было.

Политрук минометной роты несуществующего пока что 106-го стрелкового полка несуществующей дивизии, я предстал пред строгие очи Баталова, кажется, одним из самых первых, и, наверное, поэтому был задержан им несколько дольше, чем держал он других, тех, что прибывали позже меня. А приезжали командиры с разных концов страны – кто из военных училищ, кто из госпиталей после излечения. Рядовые же – из Томской, Омской, Новосибирской, Иркутской областей, из Красноярского края и Северного Казахстана. У меня оказалось достаточно времени, чтобы присмотреться к Баталову и запомнить его. Был он высок, а мне, низкорослому, вообще казался великаном. Глаза светло-голубые, и им, по их небесному цвету, полагалось бы быть мягкими и добрыми, а у Баталова они были необыкновенно суровы, и суровость эту им придавали нависшие над ними густые рыжие брови. А может быть, оттого они были такими, что на их хозяина, оказавшегося у истоков рождения нового боевого соединения, навалилась уймища разных забот.

Взяв в соображение это последнее, я представился по всей форме. При этом не только сам я, но и Баталов встал по стойке «смирно», для чего ему нужно было выйти из-за стола, за которым сидел и то и дело поднимал трубку телефона, делая какие-то распоряжения и принимая доклады. Светлокудрая голова его почти упиралась в потолок.

– Вольно, – не скомандовал, а сказал он голосом, каким приглашают незнакомого человека присесть. – Расскажите, товарищ младший политрук, откуда прибыли. Были ли на фронте раньше? – и кивнул в сторону единственной табуретки, стоявшей чуть в сторонке от его стола.

Я уселся и коротко доложил. Чуть подробнее (не мог удержаться!) рассказал о том, что войну встретил на Украине, в Сумах, хотя сам родом с Саратовщины, успел немного повоевать в составе отряда Особого назначения, созданного из трех военных училищ – двух артиллерийских и одного пехотного. В конце сентября сорок первого мое училище сняли с передовой и отправили под Ташкент, в город Чирчик, для подготовки новых командирских кадров.

– Так, говорят, распорядился сам Сталин, – не утерпев, добавил я.

– Ну а потом?

– Попросился опять на фронт. И вот послали к вам в эту Двадцать девятую.

– Но ее пока что еще нет. Будем создавать ее с листа, как говорят футбольные тренеры. С тобою, младший политрук, вместе, – и только теперь капитан улыбнулся. И улыбка, как это бывает у любого из нас, мгновенно преобразила его, будто солнышко, вырвавшись из-за тучки, осветило лицо человека, которому, думается, хотелось бы оставаться строгим во всякую минуту. Будто спохватившись, он быстро удалил ее, спрятал под насупленными бровями, сказал, выходя из-за стола и протягивая руку:

– Добро, политрук. Иди к баракам. Там увидишь указатели. Какие отведены вашему Сто шестому полку, бери их под свою ответственность. Туда сейчас отвозят дрова и уголь. Пригляди и за этим, – моя рука была туго сжата и задержалась немного в его руке. – Ну а теперь ступай.

Ни команды «кругом!», ни «шагом марш!» не последовало, и то, что под конец суровый этот человек стал обращаться ко мне на «ты», как-то отеплило душу, вообще сделалось чуток уютнее в неуютном этом, закутавшемся в снежные сугробы краю.

По дороге к баракам, неизвестно для какой первоначальной цели построенным здесь, а теперь приготовившимся стать нашими казармами, я вдруг вспомнил о том, что меня немало удивило и озадачило при встрече с Баталовым. Удивила танкистская форма капитана: в петлицах темно-серой диагоналевой гимнастерки я успел заметить два малюсеньких танка, сейчас же разбудивших во мне давнюю, не покидавшую меня зависть к летчикам и танкистам. Зависть эта многократно усилилась после известных довоенных фильмов «Истребители» и «Трактористы» с их песенкой о трех танкистах. Марк Бернес и Николай Крючков, облаченные в формы летчика и танкиста, не воспринимались мною как артисты, исполнившие такие-то роли. Они грезились мне. Я видел их во сне и наяву героями неба и тех, кто будет сокрушать врага на земле бронею и огнем танков. Летчик и танкист с малых лет были мечтой, которую я считал для себя совершенно недосягаемой. Тем не менее один-единственный раз попытался было приблизиться к ней и приблизился настолько близко, что даже немного испугался и не сразу поверил в то, что со мною произошло.

В 1938 году, когда я был только что призван в армию и проходил действительную службу в Иркутске, в одном из стрелковых полков, я подал заявление в авиатехническое училище, в ту пору очень знаменитое, находившееся к тому же по соседству с нашими Красными Казармами, тоже знаменитыми, потому что через них в разные годы прошла чуть ли не вся матушка-пехота. Неожиданно для себя был допущен к экзаменам – сдал их без особого труда, поскольку был призван прямо из педагогического училища. Был бесконечно счастлив уже одним тем, что попал в авиацию. Пускай, рассудил сам с собой, не буду летать, но, ставши «технарем», буду все-таки постоянно при самолете, а там, глядишь, как-нибудь переберусь и в летчики. Но в училище была еще одна комиссия, постоянно действующая и, на мою беду, самая бдительная, а именно: медицинская. А вот ее-то как раз я и боялся пуще всех остальных, хотя и был вроде бы отменно здоров. При очередном осмотре, когда увидел человека в белом халате и с докторской бородкой, да еще с двумя трубками, засунутыми в уши, я так испугался, что кровь мгновенно взбунтовалась во всех моих жилах, давление поднялось до угрожающей отметки, и на следующий же день я оказался за воротами училища и вернулся в Красные Казармы в свой полк, в пехоту, значит. Всю ночь, находясь на самой верхней полке трехъярусных нар, безутешно плакал. Плакал беззвучно, иначе старшина Добудько быстро «утешил» бы меня, вытер бы мои слезы: он был страшно грозен, наш ротный старшина Добудько. Но сейчас не о нем речь. Мысль к нему подобралась по пути от капитана Баталова. Ну, размышлял я, шагая по еще плохо укатанной снежной дороге, ну, меня, положим, не приняли в авиационное училище, а ведь он-то, Баталов – танкист, как же он, за какие грехи угодил теперь в пехоту? В нашей дивизии даже одной танковой роты не предусмотрено штатным расписанием – он-то, оперативник, должен знать про то!