Михаил Алексеев - Мой Сталинград

На хуторе этом мы ночевали одну ночь у стариков. Хозяйка прожарила нашу одежду, потому что в ней было жутко сколько вшей.

Из этого хутора мы перешли в соседнее село, где и ночевали 4 ночи, помогая хозяевам то сено на крышу сложить, то дров нарубить.

23/II–1943 г. наши части заняли это село, продвигаясь в направлении Гадяч. Мы с радостью побежали к командиру с просьбой принять нас в часть, изложив свое положение. Но он нам сказал: идите в военкомат, там вас оформят. Мы пришли в военкомат в городе Лебедине 1/III–1943 г., где нас, бежавших из плена, набралось 180 человек.

Но немцы уже опять занимали город. Снаряды рвались повсюду. Нам дали направление, назначили старшего, и мы пошли в тыл.

Пришли в город Старый Оскол в конце марта. Здесь стали проходить проверку, кто где служил, как и когда попал в плен, после чего, в конце апреля 1943 г., я был обмундирован и направлен в 204 сп. 184 стр. дивизии, где служил и участвовал в боях до момента выхода на границу Восточной Пруссии, у реки Шушуна.

8/VIII–1944 года был ранен в левую руку. До 17/XI–1944 г. был в госпитале, вначале прифронтовом, а потом в г. Вильно. 17/XI–1944 г. выписался из госпиталя и зачислен в 558-й стрелковый полк 159-й стрелковой дивизии командиром 82-миллиметрового миномета. С данной частью участвовал в боях, на подступах к Кенигсбергу (Калининград). Был ранен 5/II–1945 г. в правую руку выше локтя и левую ногу с повреждением кости коленного сустава. Был эвакуирован в госпиталь г. Тулы, где находился на излечении по 21/VI–45 г.

4 июля 1945 г. прибыл домой. Потом ездил на курортное грязелечение – ст. Яны-Курган, Ташкентской ж. д. После возвращения с курорта, 23/Х–1945 г. поступил в Врачсанслужбу ж. д. на должность старшего бухгалтера, где работал в этой должности по 15/ХII–1945 г. С 15/ХII–1945 г. по 15/ХII–1948 г. работал инспектором-ревизором. По моей просьбе, в связи с болезненным состоянием ноги, связанным с постоянными разъездами, был переведен на должность ст. бухгалтера Врач-санслужбы Каз. ж. д., где и работал до настоящего времени, до пенсии.

Награжден:

Памятный знак «Ветеран 72-й гвардейской дивизии»;

Медаль: За победу над Германией;

Медаль: 60 лет Вооруженных сил СССР;

Медаль: 30 лет победы в Великой Отечественной войне;

Медаль: 25 лет победы в Великой Отечественной войне;

Медаль: За освоение целинных земель;

Медаль: «За боевые заслуги»;

Орден Отечественной войны I степени;

Медаль: Ветеран труда;

Орден Славы III степени:

Медаль: 40 лет победы в Великой Отечественной войне;

Медаль: «Ветеран 64-й армии».

Так вот, по-бухгалтерски строго и сухо, подводил итог своей жизни один из сотен тысяч солдат, получивших боевое крещение в междуречье Волги и Дона. Трудно сказать, почему Степан Романов перечень своих наград выстроил так, что орден «Отечественной войны I степени» и медаль «За боевые заслуги» оказались у него чуть ли не в самом конце столбца (в его послании они дадены именно так, столбиком, как стихотворные строки)? Это можно было бы отнести на счет солдатской скромности. Но могло случиться и так, что боевые награды отыскали воина уже спустя много лет после войны и оказались почти последними, полученными им. Я собирался уточнить это у самого Степана, да не успел: о смерти моего фронтового побратима, бойца-сталинградца, узнал от его сына, Владимира Степановича Романова. Теперь уже он, исполняя наказ отца, продолжает писать мне постоянно. И почерк у них оказался одинаковым. Переписка наша продолжается и сейчас, как бы указывая на непрерывную связь времен и поколений. О, сколько раз приглашал меня Степан погостить у него в Целинограде, бывшем Акмолинске, откуда вместе с ним полвека назад отправились, чтобы оказаться в огненной купели Сталинграда! Обещал, конечно, приехать. Но обязательно что-нибудь помешает. Теперь зовет, и так же настойчиво, его сын, оказавшийся вдруг для меня «чужестранцем», живущим на «чужбине», – не в Акмолинске, не в Целинограде, а в Акмоле (а город-то один и тот же!). Не придется ли на поездку к нему выправлять визу?..

О, дорогой мой Степан! Может, и хорошо, что не дожил ты до нынешних наших дней? Ей-богу, хорошо!..

Но я умолкаю, чтобы собраться с силами и продолжать мое повествование.

Капитан Баталов вернулся быстрее, чем обещал, чему мы отнюдь не обрадовались: к нам только что подкатила наша походная кухня, и Зельма, торжествующе размахивая ковшом, как саблей, приглашал к котлу. Вслед за нами устремились к его колеснице и те, которых привел сюда Баталов, а их было что-то около двух сотен, что, конечно же, не устраивало Зельму, и он приготовился было к обороне. Выручил повара Баталов. Грозным командирским окриком он заставил остановиться тех, кого только что привел, а заодно и нас, минометчиков. После того как все вернулись на свои прежние места, капитан заключил:

– Не до того сейчас. Не успеете поесть, как немцы окажутся тут!

И как бы в подтверждение его слов, прямо над нашими головами, шепелявя и хорхоча, как вальдшнеп на тяге, пролетел снаряд и разорвался у переправы. За первым пролетели еще три, в равные промежутки времени, и разорвались там же.

– Вот видите, – Баталов неожиданно улыбнулся, – немцы поднялись на гору у Елхов и ждут, когда мы выйдем к ним с хлебом-солью. Надо поторопиться. А этот толстяк, – Баталов указал на Зельму, – поедет вслед за нами и накормит нас своей кашей, когда мы расхлебаем немецкую... там вон, на той горе.

По всему было видно, что большинство из приведенного к нам воинства не только не нюхало пороха, но и в армию-то до нынешних грозных дней не призывалось. Это восемнадцатилетние и даже семнадцатилетние ребятишки. Я с грустью смотрел на них, потому что все они были удивительно похожи на моего Жамбуршина. Правда, молодежь эта была «разбавлена» десятком пятидесятилетних отцов семейств, до которых не страдающая отсутствием аппетита война добралась в середине сорок второго года и даже немного раньше. Эти, может быть, и воевали, но очень давно – в первую германскую, как сказал бы Кузьмин, или в Гражданскую. Но то – совсем другие войны, мало чем похожие на эту. Правда, и тогда пролилось много крови, но не столько же, сколько льется ее теперь. И все-таки эти пятидесятилетние, усатые дяди, по большей части деревенские мужики, взятые прямо с полей в разгар страды, пахнущие спелым колосом, прокопченные не на полях сражений, а на хлебных полях, все-таки они, ставшие вдруг опять солдатами только уже не Первой, а Второй мировой войны, малость успокаивали, обнадеживали, когда мы с Усманом Хальфиным поняли, что Баталов привел этот отряд не для кого-нибудь там еще, а для нас, поскольку рядом с нами что-то не видно было других командиров. Капитан получил это пополнение прямо у переправы, которая работала теперь круглосуточно чуть южнее сада Лапшина, в километре от того места, где находились сейчас мы, – переправлялись под постоянной бомбежкой, от нее-то и держался еще на лицах юнцов остаток ужаса, испытанного ими в момент, когда они выскакивали на землю и улепетывали подальше от парома (некоторых Баталов отыскивал под крутым берегом Волги и вытаскивал их оттуда за шиворот, чтобы поставить в строй и повести к нам). Всех их, молодых и старых, где-то успели все-таки обмундировать, одеть в новенькие, защитного, ярко-зеленого цвета гимнастерки и брюки, выдать винтовки с примкнутыми к ним трехгранными штыками, такие же зеленые каски и противогазы в зеленых сумках. Словом, при полной экипировке.