Михаил Алексеев - Мой Сталинград

Не о таких ли шедеврах мужики из моего села Монастырского на Саратовщине говаривали (тоже в стихах):

Но у моих земляков получалось хоть в рифму. Теперь уж не могу сказать, вспомнил ли я тогда, в августе или в сентябре 1942-го эту озорную присказку моих односельчан или всплыла она лишь теперь, когда непостижимою силой памяти вернулся к годам более полувековой давности. Сейчас-то, воскрешая все это, я улыбаюсь. Но тогда, когда несколько новичков из пополнения, волею судьбы оказавшихся в моем подчинении, начитавшись вражеских листовок, закопали в землю винтовочные штыки... с какой целью? Как тут ни суди, как ни ряди, а цель может быть только одна – сдаться в плен. Понимал ли лейтенант Добренко, чем могла кончиться вся эта история для него, для шести его бойцов, закопавших штыки в землю, для меня, наконец, их политрука?! Можно разве предположить, да и то с весьма отдаленной от истины вероятностью, что по своей малограмотности эти солдатушки – бравы ребятушки из всей листовки уразумели лишь одно: штык в землю – и ты спасен, ни о каком плене и мысли не было. Но кто же этому поверит, хотя, в общем-то, могло быть и так?

Пока возможно (через час такой возможности уже не было: немцы пошли в очередную атаку, и начался бой), мы, Хальфин и я, пытались выяснить у самих бойцов, что же заставило их совершить такое, знали ли они, на что идут и что ждет их после разоблачения. Все угрюмо отмалчивались, сидя на корточках, держа новенькие винтовки с такими же новыми штыками, тщательно освобожденными от прилипшей к ним земли, на своих коленях. А когда я, как только мог, нарисовал эпилог таким, каковым ему и надлежало быть, узнай об их проделках там, где обитают военная прокуратура и ее следователи, вышедшие к Волге заблаговременно, за день до нашего окружения под Зетами, ребят охватил ужас.

Некоторые сейчас же заплакали. А один, самый молоденький, чернявенький, даже вскрикнул: «Ма-ма-а-а!» Крикнул так же громко, как и мой спаситель Коля Сараев, но у того слово это исторгнул ось из души, когда он с противотанковой гранатой в поднятой руке пошел на встречу с катившейся на нас немецкой танкеткой. А тут случай совсем иной... Отойдя в сторону, мы начали размышлять.

– Ну, командир, что будем с ними делать? – спросил я Хальфина.

– Придется докладывать.

– Кому? Командир и комиссар полка из окружения не вышли. Баталова что-то не видно. Кому докладывать?

Усман ответил еле слышно:

– Себе. Больше некому.

– Спасибо, друг! – Я почувствовал, что скулы мои заходили ходуном, а глаза увлажнились. – Спасибо. Сами будем решать.

Мы вернулись к бойцам. Они быстро поднялись. Ждут, а в глазах – страх.

Помедлив немного, Хальфин сказал:

– Вот что, товарищи красноармейцы! – обычно глуховатый голос Усмана теперь, натянутый до предела, вдруг зазвенел. – Вот что... Ваша судьба сейчас в ваших руках. И в ваших штыках тоже. Скоро немцы пойдут в атаку. Обязательно пойдут. Понятно? По местам!..

...Мое повествование будет долгим и трудным, какими были дни и ночи страшного побоища, вошедшего в новейшую историю под именем «Сталинградская битва». Наберемся терпения. Может быть, на каком-то рубеже повстречаемся еще раз, а то и два с одним, а то и с двумя из тех, что со вновь примкнутыми штыками пошли на встречу с теми, которые пришли сюда за тысячи верст с неведомого для нашего солдата Запада, чтобы косноязычно прокричать всем нам:

«Рус! Вольга-Вольга! Буль-буль!»

В грохоте и крови прошел остаток того дня под Елхами. В грохоте и крови утонула, растворилась и в значительной степени утратила свой пахнущий тоже кровью смысл история с закопанными в землю штыками.

Елхи были вновь – в какой уж раз! – не только удержаны, но и освобождены полностью, а немцы на несколько сотен метров отброшены от них. А главнее этого в те дни ничего уж не было.

Прикованная к Елхам, наша 29-я стрелковая дивизия как бы формировалась заново, но не в далеком заснеженном Акмолинске, где время от времени по ночам отключался свет – не по соображениям светомаскировки, а исключительно в целях его экономии. Тут же, по выходе из окружения, из-под самого Абганерова, где вволюшку покупалась в соленой не воде, а в крови, потеряв уже там треть своей численности, теперь же это – остатки, которые можно было бы назвать жалкими. Можно было бы, если бы эти остатки не продолжали сражаться, биться с наседающим врагом так, как не бились тогда, когда дивизия была полнокровной. Пополнение приходило и сейчас же вступало в бой. Волна за волной из разных краев страны, чуть ли не на четверть укороченной с ее огромными людскими и материальными ресурсами, все-таки прибывали и прибывали, вливались в нее новые солдаты, командиры и красноармейцы, и так же, как положено волнам, откатывались от берегов, которыми в данном случае оказывались высоты и населенные пункты, захваченные умеющим хорошо воевать врагом, откатывались, уступая место другим человеческим волнам. Теперь уже на две трети в дивизии были новые люди, а постоянным, неизменным оставался лишь ее номер: 29-я. Много позже солдаты назовут ее «Непромокаемой и Непросыхаемой», имея в виду то, что эта дивизия как вступила в бой в начале июля 42-го на Дону, так уж не отводилась на отдых до конца сталинградской эпопеи. Нам же, оказавшимся в дивизии с первого дня ее формирования, приходилось теперь знакомиться с этими новыми людьми. Но и на это не оставалось времени: мы не могли ни на один час покидать свои позиции, удерживаемые с невероятным трудом. Дважды нас поднимали в атаку какие-то командиры в звании майора. Я успел немного разглядеть обоих, потому что в какую-то минуту они оказались рядом со мною. Один был высок, тщательно выбрит (это прежде всего бросилось в глаза), с черными, словно бы подкрашенными бровями и небесной синевы глазами, на голове – фуражка, но не казенная, а сшитая для него, похоже, по особому заказу. Второй, пониже ростом, в пилотке, из-под которой светились, горели соломенным костром огненно-рыжие, как у нашего повара Зельмы, волосы, но у этого их было совсем мало, и, если бы не кудрявились, я бы их и не заметил. Несколькими днями позже, когда мы узнали, кто есть кто, а потом уж близко познакомились, мы поняли, что там, за Елхами, вели нас в контратаку Игнат Попов и Семен Воронцов [24], командир и комиссар нашего 106-го стрелкового полка. Им суждено было заменить пропавших пока что без вести майоров Чхиквадзе и Горшкова [25]. Вместо отозванного из дивизии ее командира Анатолия Ивановича Колобутина вскоре объявился и его преемник, тоже Анатолий Иванович, но уже с другой фамилией – Лосев, а вместо убитого тут же, под Елхами, начальника политотдела Киселева, похороненного в Бекетовке вместе с комиссаром Шуршой (они и убиты вместе одной разорвавшейся рядом с ними миной) был прислан из воздушно-десантной дивизии полковой комиссар Григорий Иванович Денисов.