Михаил Алексеев - Мой Сталинград

И уж никто не думал, что в мазанке окажется живое существо. И существом этим был мальчуган. Первым его обнаружил Максимыч, облюбовавший помещение для своей роты, которая все-таки уцелела после всех перетасовок, формирований и переформирований, и ею по-прежнему командовал Усман Хальфин. Кроме прямых своих обязанностей ездового в этом случае Максимыч выполнил и роль квартирьера. Он выяснил, что мальчишка жил в мазанке с матерью все эти страшные четыре месяца. Отступая, немцы расстреляли мать – ее труп Максимыч обнаружил в снегу, недалеко от жилища, и похоронил в братской могиле вместе с павшими в бою за хутор нашими бойцами. После того как над студеным миром прозвучали трескучие залпы салюта, Максимыч вернулся в мазанку.

– Ну, что же мы будем делать с тобой? – ездовой поднял малыша на уровень своих глаз и долго глядел в его худое, бледное лицо. – Ты хоть скажи, как тебя зовут.

– Никитка.

– Никитка? Ну а меня Максимычем величают. Вот мы и познакомились. – Старый солдат опустил Никитку на пол и долго стоял в нерешительности. – Ты побудь тут маненько один, Никитка. Я счас...

Максимыч вышел на улицу и вернулся с двумя банками консервов и кирпичиком черного хлеба.

– Будем с тобой обедать. Поесть, поди, хочешь?

– Хочу.

– Ну, я так и знал.

В минометной роте Хальфина появилась «внештатная единица» – маленький Никитка. Само собой разумеется, что мальчишка полностью поступил на попечение Гурьяна Максимовича Прибыткова. С молчаливого согласия Кузьмича ездовой решил оставить Никитку при себе: кругом неразбериха, сплошные разрушения; работа советских учреждений в освобождаемых пригородных поселках еще не была организована как следует, куда ж денешь малыша? Да и времени на устройство Никитки ни у кого из ротных командиров не было. Дивизия хоть и медленно, но непрерывно продвигалась вперед, час за часом совместно с другими соединениями сжимая и дробя окруженного противника. Минометчики то и дело меняли позиции. А дело это канительное: надо оборудовать огневые, отрыть хотя бы маленькие землянки; нужно было подвезти боеприпасы, продукты, фураж. А стужа лютая, по снежной равнине, по балкам и вокруг курганов металась вьюга.

Максимыч отощал. Много у него было хлопот в раньше, а теперь они увеличились, по крайней мере, вдвое. Никитка требовал к себе внимания. Этому «сыну полка» было, вероятно, не более шести лет, и он, конечно, еще не мог ходить в разведку, исполнять обязанности связного, повозочного, телефониста, как это делали двенадцатилетние мальчишки, выброшенные войной из родного гнезда и нашедшие приют на фронте в суровой солдатской семье.

Максимыч редко оставлял Никитку в блиндаже. Закутывал его в свой полушубок и возил с собой, приткнув где-нибудь в уголке повозка – промеж ящиков с минами или мешков с сухарями. При этом Максимыч не забывал справляться:

– Живой, Никитка?

– Живой! – отвечало чучело.

– А сопли не отморозил?

– Не-э-э.

– Молодчина, Никитка! Крепись, солдатик. Щас доедем, натоплю печку, отогреемся.

Приезжали на огневые. Первым долгом Максимыч снимал с повозки Никитку, отводил его в землянку и только уж потом разгружал все остальное. Управившись с делами, торопливо шел согревать и кормить питомца.

Никитка до того привязался к Максимычу, что не мог остаться без него и часа.

Усман Хальфин и Кузьмич видели, как трудно было ездовому, и только ждали случая, чтобы избавить Максимыча от этой новой для него и нелегкой нагрузки. Порой им даже казалось, что и сам ездовой тяготится неожиданно свалившейся на него обязанностью, но не подает виду.

Словом, командир минометной роты принял твердое решение при первой же возможности «отчислить» Никитку. В конце концов фронт не самое подходящее место для детского сада. Ездовому, когда он приехал с термосами на НП, сказал:

– Потерпи немного, Максимыч. Скоро тут все кончится, дивизию отведут на отдых, и определим куда-нибудь твоего Никитку.

– Зачем определять? Он мне не мешает.

– Ну, ты это оставь. «Не мешает»!.. Вижу, как он тебе не мешает. На лице-то одни глаза да скулы остались. Ноги скоро не будешь таскать.

– Никитка тут ни при чем, товарищ лейтенант.

– Хватит об этом, Максимыч! – прикрикнул Хальфин на ездового, полагая, что сейчас Максимыч кривит душой. А на следующий день Усман, попросив у своих друзей-артиллеристов «виллис», сам отвез мальчишку в Красноармейский район города, южнее Сталинграда, где и определил наконец его в местный детский дом. Решив, что ездовой этому будет только рад, спокойно ушел на свой НП, находившийся сразу за противотанковым рвом, по соседству с минометчиками Миши Лобанова. А дня через два туда пришел явно чем-то обеспокоенный Кузьмич и сообщил Хальфину:

– Товарищ лейтенант! Вы бы наведались на огневые. С Максимычем что-то того... неладно... Нет-нет, товарищ лейтенант, – заметив на лице командира роты тревогу, заспешил старшина, – службу несет исправно. Тут у меня к нему никаких претензий. Только уж что-то духом пал. Грустит о чем-то. О Никитке, должно... Ни с кем не разговаривает. Ходит как чумной... А вчерась вижу: уткнулся головой в лошадиную морду, а плечи трясутся. Плачет. А ныне вот еще что отчубучил...

Кузьмич проворно расстегнул брезентовую полевую сумку и извлек оттуда небольшой листочек.

– Вот... прочитайте, товарищ лейтенант.

Усман взял листок и стал читать:

«Прошу отпустить меня в стрелковую роту. Рядовой ефрейтор Прибытков Гурьян Максимович». Усман Хальфин почти бегом, пригнувшись, по извилистым ходам сообщения, обгоняя Кузьмича, в каких-нибудь минут двадцать достиг места, где располагались огневые позиции его роты. Сейчас же позвал к себе ездового. Спросил:

– Что с тобой, Максимыч? Чего это ты надумал?

– Хочу в стрелковую.

– А у нас, в минометной, разве тебе плохо, Максимыч?

Молчит. Стоит перед ротным – руки вытянуты по швам, и только кончики пальцев вздрагивают, да из-под ушанки струйками сбегает пот.

– Ну, что ж, Максимыч. Не стану тебя неволить. – Что-то горячее и сухое подкатило к горлу Усмана, заслонило дыхание.

– Разрешите иттить, товарищ лейтенант.

Хальфин молча кивнул.

Губы Максимыча покривились, дрогнули. Он силился что-то сказать, но не мог. Неловко повернулся и пошел от Хальфина, качаясь, как пьяный.

С неделю не видел Хальфин Максимыча, потому что шли тяжелые бои уже за хутором, ближе к балке Караватке, к которой пробивалась дивизия, и командиру минометной роты приказано было держать свои «самоварные трубы» поближе к пехоте, помогать ей своим огнем. Усман даже не успел выяснить, в какую роту определили Максимыча («хорошо бы в первую», – мелькнуло в голове). А в минометной роте все очень хорошо почувствовали, что в ней будто не хватало какой-то очень важной пружинки. И трудно было угадать, в каком именно месте, где, в какой части, казалось бы, несложного ротного организма действовала раньше эта пружинка. Но в том, что такая пружинка существовала и что она являлась важной, сомневаться не приходилось. То вроде беспричинно загрустят бойцы, хотя, казалось бы, в их положении и грустить-то было недосуг. То вдруг заболеет лошадь. То Кузьмич накричит на солдат больше и громче обычного... Всего этого почему-то не случалось раньше. Последний раз Усман Хальфин встретился с Максимычем при совершенно неожиданных обстоятельствах. Неожиданных и печальных. Случилось это в момент, когда нашей пехоте в очередной раз не удалась атака на злосчастную балку, когда стрелковые роты залегли у самой ее кромки, а в тыл уносили раненых. Несли их и мимо минометной роты, раньше всего – рядом с наблюдательным пунктом Усмана Хальфина. И вот там-то Усман услышал где-то совсем близко удивительно знакомый голос: