Михаил Алексеев - Мой Сталинград

Да что это я делаю! Неужто оправдываюсь! Зачем оскорбляю себя и мне подобных?! Ведь я же был под Сталинградом, и мне приходилось, скажем, под Абганеровом и Елхами произносить те же слова, которые сорвались сейчас с воспаленных губ Григория Грубрина. При желании, при очень большом, правда, желании, покопавшись в архивах или порасспросив нас, стариков, среди коих, может быть, живы еще свидетели, находившиеся в тот страшный миг рядом с Грубриным, а теперь доживающие свой век, чтобы последними уступить свое место под солнцем вам, новые русские и просто русские, вам, молодые и здоровые, которые судят о нас, как заблагорассудится, можно убедиться в справедливости рассказанного.

Не знаю, слова ли политрука подняли моряков, неожиданно вырвавшихся из-под лавины огня, или другая какая сила, но они появились. Уцелевший в том бою моряк, ставший вдруг пехотинцем, ежели Бог сохранил его и в последующих сражениях, поведал бы вам и о некоторых подробностях того самого ужасного в его жизни момента. Такое не увидишь и в кошмарном сне.

Многие моряки, поднявшиеся в контратаку, в своих воспламенившихся и дымящихся бушлатах походили на факелы. На ходу сбрасывали с себя все, что было на них, а кому это не удавалось, падали, сгорая и плавясь, не преодолев катящейся с кургана огненной реки. Бежали, не опуская оружия, босиком. В одних тельняшках добежали до первых улиц рабочего поселка «Красный Октябрь». Жуткие эти привидения заставили только что ворвавшихся сюда немцев в безумном страхе броситься от накатывающегося на них с хриплыми криками непонятной брани дьявольского видения. Неужели это люди? И откуда они взялись? Не дьяволы ли они в самом деле? – не такое ли могли подумать немцы, улепетывая и бросая, для облегчения, не только винтовки и автоматы, но и мундиры.

Член Военного Совета 62-й армии Кузьма Акимович Гуров рассказал о том, как он сам увидел этих «дьяволов». Это был батальон из бригады морской пехоты, только что переправленный через Волгу с восточного ее берега и прямо с ходу брошенный в бой. Гуров пробивался к морякам по дну оврага Банный, «как по дну дантова ада» (это слова самого Гурова). К ногам прилипал песок, из которого огонь не успел высосать нефть и мазутную жижу, отчего сапоги дымились. А там, где овраг огибал территорию нефтехранилищ, Гуров увидел тела погибших моряков и других, устремившихся вслед за моряками защитников города. Мертвые лежали в разных позах, большей частью похожие на сплавленные комки...

«Рваная арматура разрушенного трамвайного моста, – продолжал рассказывать об увиденном Гуров, – свалившиеся в овраг вагоны, горелое железо, исковерканные конструкции перекрытий мясокомбината, колючая проволока хваталась на каждом шагу за полы плащ-накидки так, что будто хотели раздеть до костей – за накидкой брюки, за брюками живую кожу».

Но еще тягостнее стало человеку шагать мимо вырытых в берегах оврага ниш, окопов, наскоро построенных укрытий, в которых разместились перевязочные – пункты сбора раненых. Окровавленные бинты, распухшие от ожогов лица с водянистыми пузырями на них, почерневшие руки... Стоны, проклятия здесь уже цеплялись не за полы накидки, а за самую душу и сжимали, стискивали сердце так, что темнело в глазах и нельзя было не остановиться, чтобы сказать то единственное слово, которое если и не снимет боли, то хоть на малую капельку поможет заглушить ее...

Но в те же дни было и другое.

К несчастью, это «другое» случилось не где-нибудь, не в каком-то еще соединении, а в нашей 29-й дивизии, которую, как сказано раньше, немцы по оказанному им ожесточенному сопротивлению под Абганеровом назвали «дикой сибирской».

Где-то в самом конце сентября от нас с Хальфиным потребовали нескольких красноармейцев в ближайший тыл дивизии, в балку, на перекресток с другой балкой, где образовалась небольшая площадка, прикрытая с обеих сторон невысоким густолистным карагучем, образующим что-то вроде зеленого навеса над площадкой. Когда я привел туда трех своих бойцов (такое количество было названо в приказе), в балке уже находилось с полдюжины солдат из других подразделений. Эти, видно, уже знали, для чего были приведены сюда, потому что лица их были напряжены, в глазах – тревожное ожидание чего-то необычного и ужасного. Понурившись, они не разговаривали между собой, изредка взглядывая на двух незнакомых им офицеров в новеньких диагоналевых, защитного цвета, гимнастерках и брюках. На боку у них на тоненьких, похожих по желтизне на лыко, только что сдернутое с живой молодой липы, длинных ремешках висели такие же ярко-желтые кобуры, из которых чуть выглядывали рукоятки маузеров. Офицеры были тоже сумрачно-суровы, но они все же тихо разговаривали между собой, и разговор их был о совершеннейших мелочах: о впервые выданных пачках «Казбека», о новых вязаных шерстяных свитерах, полученных ввиду приближающейся зимы всеми офицерами дивизии (несколькими днями позже получили такие свитера и мы с Усманом, одновременно с нами их выдали и нашим друзьям – Василию Зебницкому и Николаю Соколову. С наступлением холодов свитера эти – они были серые – хоть и обогревали нас, но доставляли немало и хлопот, ибо очень скоро обнаружилось, что они нравились не только нам, но и нашим непрошеным сожителям по блиндажу – вшам. В назначенный час «вошебойки», где-то за полночь, мы вели на зловредных насекомых охоту, но не очень удачную: серые, под цвет наших свитеров, эти твари хорошо маскировались и редко попадали под наши ногти).

А сейчас я думал о незнакомых офицерах. Кто они? Почему, холодно поздоровавшись, сразу же отошли от меня и чего-то или кого-то ждут? Но уже в следующую минуту почувствовал, как лицо мое окидывается жаром, а сердце заколотилось так отчаянно, что стук его я не только ощущал, но вроде бы слышал. И не вроде бы, а действительно слышал, потому что, испуганное, оно заметалось и билось, как пойманный зверек, уже в висках и звенело в ушах.

Теперь я, кажется, понял, кто были эти двое. Это же следователи военной прокуратуры, и вызвали меня, конечно, для того, чтобы допросить сперва, а потом арестовать. Знать, дошла до них все-таки история со «штыками в землю»... Да, но почему бы им не арестовать меня там, на переднем крае – и не одного, а вместе с Хальфиным?

Оглушенный этой догадкой и посчитавший себя обреченным, я не скоро опомнился, чтобы глянуть на пришедших со мною. А глянув, был повергнут в еще большее смятение: среди приведенных самим же мною и мною же наугад взятых там, на передовой, солдат оказался один из тех, что прикопали свои штыки в землю. Он более других запомнился мне, потому что закричал тогда: «Ма-ма!»

Между тем вверх по балке поднялась еще небольшая цепочка бойцов с автоматами вместо винтовок во главе с капитаном, тоже облаченным во все новенькое, как и те двое. По едва заметному знаку одного из этих двух капитан построил автоматчиков в одну линию у противоположного ската балки. И как только каждый занял свое место, появились еще трое: два конвоира и один конвоируемый. Этот был без пояса, но с петлицами старшины.