Михаил Алексеев - Мой Сталинград

Ну а его сообщника не стало. Кстати, наши «старики», Кузьмич и Максимыч, а также неотделимый от них повар Зельма хорошо знали старшину, поскольку, минуя полковых снабженцев, приезжали за харчами для своей роты прямо на ДОП. Вообще, эти мудрецы были близко знакомы едва ли не со всей тыловой братией, к своей и нашей пользе. Со временем их знакомства простирались так далеко, что они были такими же частыми гостями не только продовольственников ДОПа, но и медицины. Их можно было видеть и в медицинской роте своего полка, и в дивизионном медсанбате. Там они добывали спиртишко, приплюсовывая его к традиционным, можно даже сказать, легендарным «наркомовским ста граммам».

Теперь хорошо помню, что именно после того дня, когда волею судьбы я оказался свидетелем казни старшины, в мою голову впервые пришла неожиданная мысль, та, что в последующие годы посещала меня не раз. Тогда подумалось: кем был и кем бы мог остаться до конца дней своих человек, который провинился лишь тем, что не хотел умирать, а хотел того, что даровано ему Богом, он хотел жить. Судя по тому, как аккуратно, бережно, по-крестьянски предусмотрительно все было уложено им в том роковом суденышке, до войны старшина и был крестьянином, землепашцем, тем вековечным на Руси сеятелем и хранителем, занимавшимся, может быть, самым святым делом, – пахал землю и бросал в нее зерно, чтобы кормить всех нас. Не он же затеял эту ужасную войну, от которой попытался убежать и спасти себя?! Не будь войны, он прожил бы свою жизнь среди себе подобных вполне честно и разумно, никому не причиняя зла. А то, что старшина, имени коего я так и не узнал, не предназначался для героических поступков, он же в том не виноват: таким уж родила его мать. Это ведь только в песне можно утверждать: когда страна прикажет быть героем, у нас героем становится любой. В действительности же, увы, не все становятся им. В условиях мира, то есть естественного положения вещей в человеческом общежитии, так ли уж оно обязательно, геройство? Человек трудился – и этого было достаточно и для него, и для его семьи, и, если хотите, и для страны. А теперь он – преступник. И как бы мне ни хотелось заключить это жестокое слово в кавычки, но не могу – не имею права, потому как слышу голос миллионов павших: «А мы, что же, не хотели жить?!» По закону войны, как бы ты, автор, сейчас ни философствовал, он, тот несчастный старшина, несомненный преступник. И все-таки, все-таки... спросить бы любого из нас: кто, когда и по чьему (не Божьему же!) указанию написал этот закон, назовите его по имени – никто не назовет. А ежели имя этому законодателю – Дьявол, то почему мы, христиане, должны вот уже столетия подчинять себя этой дьявольской воле?!

В моей и в жизни моих верных товарищей по боевой сталинградской страде, Николая Соколова и Василия Зебницкого, произошло событие, вызвавшее в нас если не шок, то, во всяком уж случае, пускай временную, но определенно растерянность: совершенно неожиданно в армии был ликвидирован институт военных комиссаров, а значит, и политруков. Это случилось в самые тяжкие дни, когда немцы прижали нас к Волге – и не в переносном, а в буквальном смысле. Отчаянная попытка генерал-лейтенанта Михаила Степановича Шумилова силою одного свежего корпуса и нескольких морских бригад хотя бы немного потеснить противника и соединиться с армией Василия Ивановича Чуйкова в районе памятного нам сада Лапшина не принесла успеха. Стрелковый корпус и моряки за три дня кровопролитнейших боев смогли продвинуться у балки Купоросной всего лишь на пятьсот метров. Комиссар 17-го (это номер того корпуса), стремясь, как ему и полагалось, воодушевить залегших в очередной раз пехотинцев, поднялся над ними во весь рост, но не успел даже крикнуть свое, привычное «За Родину, за Сталина», был тут же скошен пулеметной очередью. Он так и не узнает, что через несколько дней он не был бы уже комиссаром.

Для нас же, политруков рот, могло быть утешением лишь то, что теперь мы, трое, были повышены в звании. И не на одну ступеньку, а как бы сразу на две. Слово «младший» уступило другому слову – «старший». Теперь мы стали не младшими политруками, а старшими лейтенантами. Но знали бы вы, дорогие друзья-читатели, как горек для нас был тот момент внезапного повышения! Он ведь разлучал нас с нашими бойцами, с теми, с которыми мы были крещены в абганеровской купели и теперь должны были навсегда распрощаться. Конечно, мы останемся в нашем вновь рожденном 106-м полку, но уже не в своих ротах – я в минометной, а они, соответственно, в пулеметной (Соколов) и стрелковой (Зебницкий). Даже у моих железных Усмана Хальфина и сержанта Гужавина на глазах появились слезы, когда расставались. Наверное, были они и на моих: не знаю, не помню. Были, конечно. Дня два, не более того, мы находились как бы в резерве, в распоряжении... чуть было не сказал «комиссара», нет, теперь уж не комиссара, а заместителя командира полка по политической части, или проще, замполита майора Воронцова, нежданно появившегося среди нас, когда мы отбивали у немцев только что занятый ими хуторок Елхи.

Воронцов сам привел нас в свой новенький блиндаж, недавно отрытый у самой вершины соседней с Купоросной безымянной балочки, и приказал:

– Устраивайтесь тут и ждите.

– Чего ждать? – робко обронил всегда немножко мрачноватый Базиль (так мы в шутку окрестили Василия Зебницкого). Ему не нравилось это прозвище, он злился, посылал нас к черту, не зная того, что этим самым лишь подзадоривает нас.

– Как чего? – удивился вопросу нашего Базиля Воронцов. – По-моему, тут все ясно. Ждите назначения.

Ждать пришлось недолго. Меньше суток. На следующий день мы уже знали: один из нас будет парторгом полка (Зебницкий), другой – агитатором. Эта должность новая, придуманная где-то в центре Москвы, на Арбатской площади, в ГлавПУРе. В нашем 106-м она досталась Николаю Соколову. Услышав о ней, Николаша испуганно почти заорал:

– Это что за должность? Что она означает?! Товарищ майор, с чем ее едят и чем она пахнет?

– Не знаю, не знаю. Решительно не знаю, ни с чем ее едят, ни чем она пахнет, – спокойно ответил Воронцов. – Отведаешь сам. Да вы не бойтесь. Завтра в политотделе дивизии получите подробнейший инструктаж. И ты – тоже! – последнее относилось уже ко мне. – Я хотел, было, направить тебя, Алексеев, во второй батальон, замполитом, – там три дня назад был убит комиссар. Но помощник начальника политотдела по комсомолу выпросил тебя у меня. Будешь ответственным секретарем комсомольского бюро в нашем полку. Ну, тут, по-моему, не надо ломать голову над тем, чем эта должность пахнет и с чем ее едят. Зайдешь там к Саше Крупецкову, и он тебя просветит лучше, чем я. Вопросы есть? – Мы помалкивали. – Вопросов нет. Вы свободны. У вас еще есть время выбрать место для вашего совместного блиндажа. Только ищите его где-нибудь поблизости от моего.