Михаил Алексеев - Мой Сталинград

– Это еще что? – закричал офицер из тех двоих, первых, по-видимому старший. – Безобразие! – с этим словом он подошел к старшине и, казалось, с наслаждением, что называется, с мясом, содрал с гимнастерки несчастного знаки отличия – петлички с четырьмя красными, наполовину уже стертыми звездочками на каждой из них. Содрав, офицер с отвращением выбросил их в кусты. Отойдя, приказал своему напарнику:

– Читайте приговор Военного трибунала!

Тот читал, а в голове моей – сплошной шум, сквозь который я не мог разобрать ни единого слова, написанного в этой страшной бумаге и теперь озвученного голосом человека, который останется жить и после того, как другого, тоже человека, через какую-нибудь минуту уже не будет. Приговоренный к смерти ничего не говорил, ни о чем не просил, не плакал, не матерился, не взывал к милосердию. Но я, ничего не слышавший из приговора, спокойно читаемого офицером, видел, однако, лицо приговоренного. На моих глазах оно менялось: покрытое до этой минуты чуть приметной щетинкой на щеках и подбородке, оно вдруг почернело, щетина стала выше и гуще, будто во много раз ускорила свой рост, и сразу же после этого начала быстро буреть одновременно с волосами на голове. Дрожь пробежала по всему моему телу, и весь я окинулся потом: прямо на моих глазах человек седел. Если бы раньше кто-нибудь рассказал мне о таком, я ни за что бы не поверил. Но теперь я видел это собственными глазами. И не тогда ли на моей голове – голове двадцатитрехлетнего парня объявились реденькие, небелые, а какие-то белесые, противоестественные волосинки-недоноски. Я их заметил позже и старался выдергивать, но они упрямо вырастали и в конце концов дождались той поры, когда от висков до самой макушки к ним набежало множество уже совершенно белых волосинок, когда голова и ее владелец покорно примирились со всеми ними. А самых первых, «сталинградских», нынче уже не отыскать. А может, их уже и нету давно: первыми покинули мою голову. Лет эдак двенадцать назад – я имею в виду начало восьмидесятых – народный артист СССР Игорь Олегович Горбачев, самый блистательный исполнитель роли Хлестакова у истоков своей карьеры, «жаловался» мне: «На моей голове так мало осталось волос, что я каждой оставшейся волосинке давал имя. Были там и Ванька, и Петька, и Васька, ну и другие. И всякое утро, бреясь у зеркала, делаю грустное открытие: черт возьми, а Ваньки-то уж нет, а на другой день не вижу уж ни Сережки, ни Петьки...» Мы посмеялись вместе. Но в нашем смехе хоть и было больше тихой грусти, вызванной быстротой, с какой убегает от человека молодость, все-таки не в таком месте моего повествования следовало бы приводить этот, в общем-то, озорной, в духе Игоря Олеговича, рассказец...

...Построившиеся в одну линию автоматчики по команде капитана уже взяли автоматы на изготовку. Ожидавший самой страшной минуты и не отводивший ни на секунду глаз от осужденного старшины, я и не заметил, что к месту казни привели еще десятка два – три солдат. В то время я не знал, что такого рода дела делаются в присутствии посторонних лиц. Очевидно, в назидание: пускай, мол, посмотрят, что бывает с клятвоотступниками, нарушившими присягу не где-нибудь, а на войне. Трескучий залп автоматов я не слышал: успел плотно законопатить уши двумя большими пальцами. Наверное, он, этот залп, ничуть не отличался от тех, какие даются над свежей братской могилой. Но, повторяю, вот этот я не слышал. Но как упал старшина, видел. Странно, но упал он не одновременно с залпом, а несколько раз качнулся то вперед, то назад, будто кланялся, – и ни звука. И только уж потом рухнул, упал вперед, на живот. Исполнявшие экзекуцию автоматчики невольно попятились назад, словно бы убитый ими человек сделал атакующий рывок в их сторону.

На этом для меня все и кончилось. Я уж не видал, что делали с расстрелянным оставшиеся люди, я не уходил, а убегал что было мочи из той ужасной балки, еще не ведая, что убежать от нее было уже невозможно, что она будет преследовать меня все последующие пятьдесят лет, да и потом не отпустит, время от времени терзая душу, в которой, видно, и поселилась, прописалась до конца моих дней. Удивительное дело: повидавший столько смертей – только во вчерашней нашей контратаке «залегли», чтобы уже никогда не подняться, сорок наших бойцов, для которых обвалившийся погреб в Елхах стал братской могилой, – повидавший множество смертей, я не был подавляем ими так, как подавлен, оглушен вот одной этой смертью на маленькой площадке безымянной безвестной балки. Оставался подавленным и тогда, когда узнал наконец о том, что же совершил старшина такое, чтобы его лишили жизни.

А произошло следующее. Помните: «Вольга, буль-буль»? Эта угроза сыпалась на головы наших бойцов и из листовок, и по ночам из репродукторов от немецкого переднего края, и она, угроза эта, выглядела вполне реальной. Не все могли устоять перед нею. Пускай единицы, но нашлись и такие, что не выдержали и попытались не быть потопленными в Волге, а тайно переплыть ее и оказаться на восточном берегу, куда враг если и переправится, то не скоро. Лучше это сделать на лодке, загодя укрыв ее в прибрежных камышах. А еще лучше – тоже заблаговременно – загрузить малое суденышко съестными припасами: хлебом-солью, мясными консервами, сахаром, табачком и прочим. Сделать это нетрудно, коли ты работаешь в продовольственном отделе Дивизионного обменного пункта (ДОПа, значит). Нетрудно еще и потому, что у тебя оказался сообщник, да не рядовой, а офицер, исполняющий тоже тыловую, но совершенно удивительную, непонятную, во всяком случае, для меня, должность: начальник клуба. Это на фронте-то, да еще на каком, на Сталинградском, для веселия не то что мало, но вовсе не оборудованном. Я помнил этого начальника, видел его несколько раз в далеком Акмолинске, на фронте, правда, ни разу. Но за фамилию память моя каким-то образом зацепилась: Рольбин. Идея убраться за Волгу, скорее всего, принадлежала ему, а старшине оставалось наполнить ее содержанием – в самом прямом смысле.

Выбрав темную, беззвездную ночь, осторожно раздвигая высоченные камыши, они по-кабаньи пробирались к прикрытой теми же камышами лодке. Как ни осторожничали, но их услышали, а может, и подстерегли, каким-то образом узнавши о намерении этих двух. Преступление очевидное, и кара, казалось, должна бы быть одинаковой. Однако Рольбину почему-то смертную казнь заменили штрафным батальоном, а в отношении старшины приговор оставили без изменения.

На этом я хотел бы и закончить рассказ об этой истории, если бы она не имела своего продолжения.

Через какую-то неделю в нашей маленькой дивизионной газетенке с внушительным названием «Советский богатырь» одна за другой стали появляться заметки о подвиге снайпера... Рольбина. Да-да, того самого. И это не было выдумкой журналистов: Рольбин не только сам выходил на снайперскую охоту в районе Елхов, но организовал и возглавил снайперское движение. И, разумеется, очень скоро состоялось отпущение грехов: Рольбина отозвали с передовой, вернули ему офицерское звание, а заодно – и прежнюю должность начальника клуба [27].