Михаил Алексеев - Мой Сталинград

До самого конца войны, да и первые месяцы после, войны нигде эти военные люди больше не встречались...

А потом случилось вот что.

Я работал уже в армейской газете «За Родину». Редакция ее располагалась в курортном городке Венгрии – Балатон-Фюрете. Однажды начальник издательства капитан Колыхалов привез из-за Балатона, от станции, с которой отправлялись первые партии демобилизованных, трех девушек, уже успевших сменить военную форму на гражданские платья. Перед тем, как отправиться на Родину, каждая из них вспомнила, что ехать ей, собственно, не к кому: у одной отец с матерью померли, у другой – погибли в оккупации, у третьей осталась одна сестра, и та живет где-то далеко в Сибири. Колыхалов быстро оценил ситуацию и принялся уговаривать девчат, чтобы они остались на год-другой в армии в качестве вольнонаемных. Научим, мол, вас, будете в редакции наборщицами, а Галя-связистка будет принимать сводки Совинформбюро (они продолжали выходить). Подзаработаете, мол, деньжат, приоденетесь как следует, и тогда уж можно и домой. Подмигнув, пообещал и женишка подыскать: в редакции-де немало холостяков...

Сразу замечу, что ни я Галю, ни Галя меня поначалу не узнали. Что значит – поначалу? Встреча на Ширяевской горе была так коротка, к тому же девушка держалась почему-то подальше от нас с Юркой, так что я и не смог запомнить ее. А вот тут, в редакции, я почувствовал, что все чаще и все тревожнее стал поглядывать на эту молчаливую гордую девушку. И прошло немало времени, прежде чем мы потянулись друг к другу. И настал момент, когда я, отправляясь в очередную командировку в полки, сказал ей:

– Вот что, Галя. Я уезжаю на неделю. А ты забирай свой чемоданчик и переселяйся в мою комнату, ясно?

Она вспыхнула и ничего не сказала.

Через неделю я вернулся и не узнал своей холостяцкой комнаты. Прямо перед входом на противоположной стене распростерла крылья какая-то огромная птица, ниже – зеркало, окаймленное нарядным полотенцем, а чуть сбоку столик с белоснежной скатертью. И кровать совершенно преображенная, с куполом пестрых разнокалиберных подушек: откуда только она их взяла?!

Кончилась моя холостяцкая жизнь. Прошло три года. Дочери уже исполнилось два. В какой-то тихий час захотелось вспомнить фронтовые пути-дороги. Чаще всего, как это и бывает, звучало слово: «А помнишь?» Оно будет звучать, тревожа сердце и будоража память до тех пор, покуда не покинет этот мир последний ветеран. «А помнишь?» – спрашивали друг друга и мы с женой. Она вдруг попросила:

– Расскажи, что тебе запомнилось больше всего из фронтовых встреч. Или про какой-нибудь эпизод...

И надо же было случиться такому?! Почему-то из всего виденного и пережитого на войне мне вдруг вспомнилась гора перед Ширяевом, три девушки-связистки, похоронная команда из двенадцати – четырнадцатилетних мальчишек. Я начал было рассказывать, как вдруг увидел, что слушательница моя, моя женушка, вспыхнула, покраснела так, что из глаз брызнули слезы. И только тут, в эту минуту, в этот миг мы узнали друг друга. «Так это же был он, синеглазый, в полушубке белом!» – подумала она. «Так это же та Галя, которая сидела в сторонке и не подходила к нам!» – подумал я с заколотившимся сердцем.

Потом я спросил:

– Почему же ты так покраснела?

– А я подумала: хороша же я была в том заляпанном грязью ватнике...

– Ты была в нем красавицей. Лучшего наряда на свете и не сыскать... Лучшей одежды, то есть! – сказал я совершенно искренно.

Тогда, кажется, она впервые рассказала о том, как ушла на фронт – защищать родной свой город Сталинград.

Теперь ее уже нет. А когда была живой, очень талантливая поэтесса Людмила Шикина посвятила ей стихотворение:

До ухода на фронт была Галя и сестрой милосердия, десятиклассница, хрупкая и тонкая, как тростинка, носила раненых в своей школе, ставшей госпиталем. Много лет спустя, по просьбе внучки, она часто вынимала свою красноармейскую книжку, где был отмечен весь ее боевой путь: это самый дорогой для нее документ. Давайте и мы бережно потрогаем его своими руками...

Прошу прощения у моих читателей за то, что позволил вторгнуться в мое повествование таким, сугубо уж личным мотивам. Но ведь и название-то книги сугубо личное: «Мой Сталинград».

Случайно разве, что вспомнилась мне эта история, когда я навестил свою яблоньку? Я уходил от нее спокойный и умиротворенный. В таком расположении духа и остался бы. Но мне вздумалось, возвращаясь, пойти не верхней дорогой, а балкой Купоросная, той самой, по которой мы поднимались от сада Лапшина к Елхам в ночь с 31 августа на 1 сентября 1942 года. И почти у самой ее вершины, на дне, увидел много человеческих костей, в том числе и белых, вымытых дождями черепов. Видно, с окончанием боев никто в нее, эту балку, не заглядывал, никто по ней не проходил. Полая вода, по всей вероятности, вымыла эти кости из неглубоких, наспех выкопанных ям или из воронок от бомб и снарядов, ставших для павших братскими могилами, – бурными потоками по бывшим траншеям и ходам сообщения черепа и другие кости были вынесены сюда.

Осенью 1972 года в мой гостиничный номер шумной ватагой не вошли, а прямо-таки ворвались пионеры – знаменитые (да, да, именно знаменитые!) сталинградские следопыты. Видимо, прознав, что я собираю материалы для нового своего военного романа, они с помощью какого-то незнакомого мне дяди притащили необычную посылку: деревянный, точнее – фанерный ящик был битком набит ржавыми и оттого еще более зловещими, с острыми краями осколками от бомб, снарядов и мин; были там и смятые, деформированные патроны, и сплюснутые гильзы, и исковерканные стабилизаторы, и прочие атрибуты давно уже отгремевшей войны.

Спрашиваю с удивлением:

– Где вы их набрали, ребята? Спустя тридцать-то лет? Не из музея же?

Ребята улыбнулись.

– Скажете тоже! Мы сами пополняем тот музей.

– Ну а все-таки – где?

– А засуха-то в нынешнем году была страшеннейшая. И пыльные бури – страсть. Содрали верхний слой земли – вот эти железки сызнова в появились.