Эптон Синклер - Джимми Хиггинс

Одним из первых, кого он встретил в госпитале, был Лейси Гренич; молодой магнат отвел Джимми в уголок парка и спросил:

— Вы никому не рассказывали, нет?

— Нет, мистер Гренич,—ответил Джимми.

— Моя фамилия Петерсон,— поправил его Лейси.

— Хорошо, мистер Петерсон,— сказал Джимми.

Странное это было знакомство — двух людей с противоположных общественных полюсов, которых свел вместе демократизм физических страданий. Сын Эйбела Гренича теперь никто, и Джимми мог полирать его ногами, но, как ни странно, ощущал робкую покорность перед ним. Джимми чувствовал, что своим предательством он способствовал тогда, в Лисвилле, жестокой, чудовищной мести; кроме того, несмотря на весь свой революционный пыл, он не мог забыть, что его собеседник — один из сильных мира сего. Можно было всем сердцем ненавидеть престиж и власть, которые давали Греничам их миллионы, но нельзя было сохранять независимость и чувствовать себя просто и непринужденно в их присутствии.

Что касается Лейси, то он уже не был больше гордым, свободным, богатым аристократом,— он много выстрадал и научился уважать людей, независимо от того, есть у них капиталы или нет. Он слышал про то, как этот маленький социалист, которого он когда-то осыпал презрительной бранью в толпе забастовщиков, въехал на мотоцикле в самое пекло боя и помог задержать врага. И Лейси захотелось поближе узнать его. Они проводили целые дни вдвоем, и в долгих беседах каждый из них открывал для себя новый мир.

То было время, когда вся Европа и вся Америка были охвачены яростными опорами по поводу большевиков. Считать ли, что они предали демократию кайзеру или, следуя их собственным словам, считать, что они ведут человечество к новым, более широким формам демократии? Лейси, разумеется, был убежден в первом, как и все в американской армии и как все во Франции, за исключением горстки прожженных красных. Узнав, что Джимми—один из таких красных, Лейси задал ему вопрос, послуживший поводом для жаркого многодневного спора: неужели после того, что совершили Ленин и Троцкий, кто-нибудь может сомневаться, что они — платные агенты Германии? В ответ на это Джимми пришлось излагать Лейси Греничу теорию интернационализма: большевики ведут пропаганду в Германии, они стараются переломить

хребет кайзеру даже больше, чем союзники. А откуда, позвольте, Джимми все это известно? Подробности, может быть, ему и неизвестны, но зато Джимми знает душу интернационализма и уверен, что Ленин и Троцкий поступают правильно, потому что так же поступил бы и он сам, очутившись на их месте!

Этому спору не было конца, и молодой магнат, которого всю жизнь учили, что владеть колоссальным состоянием — его неотъемлемое право, данное ему богом и людьми, часами слушал маленького, невзрачного механика со своего завода, мечтавшего о том, как он и другие рабочие, объединившись в один большой профсоюз, захватят огромное предприятие и будут управлять им не для блага Лейси, а для блага общества. Джимми забывал всякое почтение к личностям, когда переходил к этой теме; экспроприация пролетариатом экспроприаторов была его мечтой, и он говорил о ней с горящими глазами. В былое время молодой хозяин Лисвилла ответил бы ему с оскорбительной невозмутимостью, а быть может, пригрозил бы даже пулеметами, но теперь он только произнес неуверенным тоном:

— Это слишком обширная программа, вряд ли удастся ее осуществить.

Лейси захотелось расспросить Джимми о его прошлом, чтобы понять, откуда у него такой фанатизм. Джимми рассказал о голоде и своих скитаниях, когда он был беспризорным, об изнурительном труде и безработице, о забастовках, о тюрьмах и притеснениях. Лейси слушал, покачивая головой. Да, конечно, этого достаточно, чтобы довести любого человека до крайности!

— И все же я не знаю,— в раздумье заметил Лейси,— кто из нас больше наказан судьбой.

Джимми не способен был понять это замечание. Ведь у Лейси есть все на свете, разве не так? Лейси отвечал:

— Да, у меня было слишком много всего, а у вас слишком мало, но я не знаю, что для человека хуже.

Чтобы пояснить свою мысль, он рассказал Джимми кое-что и о себе. Он вырос в большой семье, глава которой был вечно поглощен деловыми заботами и все хозяйство в доме передоверил наемным людям.

— Мать моя была дура,— рассказывал Лейси.—Вероятно, нехорошо так отзываться о своей матери, но от правды никуда не уйдешь. Может быть, у старика не хватило -времени поискать себе жену поумнее, а может, он вообще не верил, что такие водятся. Во всяком случае, мать занимало только одно — показать всем, что она тратит больше денег, чем любая дама в городе. Это была главная цель ее жизни, и дети отчасти тоже служили этой цели. Нас одевали лучше, чем других детей, в нашем распоряжении была целая армия слуг, над которыми мы измывались. Я теперь все понял, здесь у меня было достаточно времени обо всем подумать. Я не помню случая, когда бы я не ударил свою няню по лицу, если она пыталась забрать у меня игрушку. Я никогда ни о чем не просил дважды, а если это случалось, то я устраивал бунт и, конечно, получал, что хотел. Я научился курить и пить, потом появились женщины, они-то, как вы знаете, и докопали меня.

Джимми сочувственно кивнул, вспомнив заметку о восьми хористках, которую читал вслух Неистовый Билл в штаб-квартире социалистов.

— Для юноши это проклятие, когда у него много денег,— продолжал Лейси.— Он становится тогда жертвой женщин. Каждый человек с нормальными чувствами должен обязательно верить какой-нибудь женщине, но, оказывается, они все — как камень, жестокие и безжалостные, во всяком случае те, которых встречает богатый юноша. Я, конечно, имею в виду не только искательниц приключений, но девушек из общества, тех, которых прочат нам в жены. У них у всех есть опытные толкачи — чертовы фурии мамаши, которые тратят все средства на туалеты и ломают себе голову, где бы взять денег, чтобы уплатить за доченькины прошлогодние наряды. И если эти девицы нацелились заарканить тебя, то уж хватают мертвой хваткой, им плевать на репутацию, они готовы на любую гадость. Повезешь такую кататься в машине, а по дороге ей вдруг захочется выйти нарвать цветов, она завлечет тебя в лес; ты и не заметил, как взял ее за руку, а потом обнял, поцеловал и так далее. Но после этого ты обязан на ней жениться, а если скажешь, что не собираешься, она закатит истерику и пригрозит пустить себе пулю в лоб. Это, конечно, сплошное вранье про пулю в лоб — она только полезет еще целоваться, а потом возьмет твою брильянтовую булавку от галстука и забудет ее вернуть.

Наследник миллионов замолчал. Им овладели какие-то мрачные воспоминания, и Джимми, мельком взглянув на него, заметил на его лице выражение старческой апатии.