Вильгельм Дихтер - Олух Царя Небесного

— Выпуклость! Тени! — сказал учитель.

Он не обещал, что кто-нибудь из нас станет художником. Сам малевал с малых лет. Но мазила мазиле рознь. Лица рисовать он научился только в гимназии. У них был замечательный преподаватель [40] Речь идет о выдающемся польском писателе и художнике Бруно Шульце (1892–1942). Сборники новелл Шульца «Коричные лавки» и «Санатория под клепсидрой» считаются шедеврами европейской литературы XX в. . Еврей. Немец застрелил его из дамского пистолета. Наш учитель нарисовал по памяти его портрет и спрятал под кровать. К сожалению, русские конфисковали портрет во время репатриации. Знаем ли мы каких-нибудь художников? Один мальчик поднял руку.

— Можно выйти? — спросил он.

— Иди, — сказал учитель.

Рисуя кувшин, я решил ничего не говорить про «Deutsche Bildhauerkunst und Malerej». Пузатому кувшину приделал задние ноги и хвост — ведь он был похож на вставшего на дыбы коня. Вокруг копыт штрихами нарисовал траву. Наклонив грифель набок — пушистую гриву. Вставил закорючку — глаз — и с удивлением обнаружил, что конь глядит с бешенством. Нога в железных латах. Крыло.

— Ты собираешь марки? — остановился около меня учитель.

— Нет.

— У меня была марка с таким гусаром, — вздохнул он.

До войны он был филателистом. Собирал художников. Матейко, Гроттгер, Коссак [41] Знаменитые польские художники: Ян Матейко (1838–1893) — живописец, автор батальных и исторических полотен; Артур Гроттгер (1837–1867) — живописец, иллюстратор и график, самый яркий представитель польского романтизма; Юлиуш Коссак (1824–1899) — акварелист, график, иллюстратор. . В тридцать девятом ему подарили увеличительное стекло. Альбома он лишился вместе с портретом. У кого-нибудь есть марки? Я поднял руку.

— Ты ведь не собираешь.

— Но марки у меня есть.

Днем я крадучись выскользнул на улицу и пошел в школу. Мостовая была покрыта пылью. В просветах между домами виднелись пшеничные поля за костелом. Учитель ждал меня в классе. Склонившись над красным альбомом, который я положил на стол, стал медленно переворачивать толстые страницы. За прозрачные полоски вощеной бумаги были заткнуты разрисованные конверты и большие марки. Гитлер, Геринг, Геббельс. Двенадцать фельдмаршалов с жезлами. «Мессершмиты», стреляющие по самолетам с разноцветными кругами на крыльях.

На одном конверте была напечатана «художественная» карта Европы, какой ее видит великан, стоящий на Гибралтаре (внизу карты) и глядящий на восток (в верхнюю часть карты). Европа лежала на воде. Ее берега омывались разными морями. Вдоль хребтов Пиренеев, Альп и Карпат маршировали под знаменами батальоны. Из-под ног великана выходила фаланга испанцев. Над плоскими касками развевалась желтая с красной каемкой лента. Идущие по винограднику французы несли трехцветное знамя. Карабинеры пробирались через альпийские леса. Их зелено-бело-красный флаг следовал за сине-желто-красным румынским. Датчане несли белый крест на красном фоне. Над стоящей в снегу финской армией блестел синий крест. Только немцы ничего не несли. Посреди возделанных полей развевалось одинокое красное знамя с черной свастикой в белом круге. Вермахт, растянувшись поперек карты, стоял в Польше, лишенной географических примет.

— Крестовый поход, — засмеялся учитель.

— Датчане тоже? — спросил я.

— Пропаганда!

На двух марках величиной с мою ладонь были военные корабли. На одной — серо-голубой «Бисмарк» в пятнах маскировочной раскраски вспарывал перехлестывающие через нос волны. Над водой извергали огонь длинные пушечные дула. За линкором плыл небольшой «Принц Евгений», плохо различимый в низкой туче. На второй марке выходил из фьорда «Шарнхорст» [42] «Шарнхорст» — линкор, получивший свое название в честь генерала и реформатора прусской армии Герхарда фон Шарнхорста и в память о крейсере «Шарнхорст», потопленном во время Первой мировой войны. . Играл оркестр. Женщины махали платочками. Вдоль борта выстроилась белая шеренга матросов в круглых бескозырках с ленточками. У скалистых стен фьорда пенилось море.

— Что с ним случилось? — спросил я.

— Буль-буль-буль!

Учитель считал, что мой альбом никакой ценности не представляет. Кому интересны немецкие марки? Кроме того, специальные издания нуждаются в опытном филателисте. Возможно, когда-нибудь я таким и стану, но начинать надо с чего-нибудь попроще. Я сказал, что могу отдать ему альбом.

— Филателисты обмениваются.

И вручил мне конверт с русскими марками.

На полдник были галушки. Мать воткнула тяжелую серебряную вилку в мягкий комочек теста, политого подрумянившимся растопленным маслом. Я открыл рот.

— Ну как? — спросила она.

— Вкусно.

Я уселся по-турецки около паровой машины. Мать положила мне на колени тряпочку и поставила на нее горячую тарелку. Глотая галушки, я думал, буду ли еще когда-нибудь голодать. Когда я вылизывал тарелку, раздался звонок. Мать взяла тряпочку и вышла из детской в холл. Надела туфли. Вытерла руки. Я встал. В такое время гости к нам не приходили. Через неплотно закрытую дверь я увидел Эдварда Кубеца, молодого человека, который иногда приносил бумаги с нефтезавода. В руке у него был чемодан, обвязанный веревкой. Рядом стояла девушка в шерстяной кофте с длинными рукавами.

— Пан Эдвард? — удивилась мать.

Мужчина вытаращил глаза. Мать беспокойно затопталась на месте. И вдруг крикнула:

— Нюся!

— Не узнала?! — У девушки задрожали губы.

— Кожа да кости!

Пан Кубец поставил чемодан около вешалки и ушел. Девушка протянула ко мне руки. Я подошел к ней с пустой тарелкой.

— Поправился, — сказала она матери.

— Тебя я тоже откормлю.

Мы обошли салон, столовую и детскую.

Мать открыла кран над ванной. Из крана вырвалась горячая струя. На лицах сестер появились капельки воды. Они были одного роста, но мать была в туфлях на высоких каблуках. Их отражения скрылись в зеркале, затягивающемся зеленоватым паром.

— Я перепугалась, — сказала мать. — Кубец в такую пору!

— Я со станции пошла на нефтезавод, — сказала Нюся.

— Он тебя привез в «декавке»? — спросила мать.

— Да. Но зовут его по-другому.

— А как?

— Кароль Горовиц.

Хотя было лето, Нюся спала под периной. Два дня мы проверяли, дышит ли она. Когда она встала, пришел пан Кубец и повез ее обедать в Катовице. Оттуда она привезла мне два тома «Дэвида Копперфилда» в зеленой матерчатой обложке.

На стадионе около катовицкого шоссе играла «Лигочанка». Михал, как директор нефтезавода, опекал футболистов. На матчи, правда, из-за отсутствия времени не ходил. Как-то вечером он решил поглядеть на тренировку и позвонил пану Лытеку. Мать разрешила мне поехать с ними.