Томас Манн - Закон

— Не радуйся падению твоего врага; и сердце твое пусть не веселится его несчастием.

Впервые целая толпа, больше двенадцати тысяч человек, в том числе три тысячи способных носить оружие, услышала обращение «ты», которое охватывало всю их совокупность, но в то же время смотрело прямо в глаза каждому в отдельности — мужчине и женщине, старцу и дитяти — и, словно палец, упиралось каждому в грудь. «Падение врага твоего не встречай криком радости». Это было в высшей степени противоестественно! Но, видно, такая противоестественность как-то связана с незримостью Бога Моисеева, который пожелал быть нашим богом. Самым смышленым среди темной толпы мало-помалу становилось понятно, что он имеет в виду и какое это зловещее бремя — поклясться в верности незримому богу,

Теперь они были в Синайской земле, в пустыне Сур; это угрюмое место человек покидает лишь для того, чтобы оказаться в пустыне Фаран — не менее горькой и безрадостной. Почему эти две пустыни назывались по-разному — непонятно; они смыкались одна с другою и были одинаково каменистые, вспученные мертвыми буграми, безводные и бесплодные — проклятая равнина, тянувшаяся три дня, и четыре, и пять… Моисей поступил правильно, когда сразу же, не теряя времени, воспользовался своим авторитетом, который так возрос на берегу Тростникового моря, чтобы преподать тот нарушающий законы естества наказ: ибо он уже опять стал «Моисеем, этим человеком, который вывел нас из Египта», — что теперь означало: «принес нам несчастье», — и громкий ропот бил ему в уши. На четвертый день вода, которую они взяли с собой, подошла к концу. Тысячи людей изнывали от жажды, над головой их было неумолимое солнце, а под ногами — отчаяние, нагое отчаяние, была ли то еще пустыня Сур, или уже пустыня Фаран — все равно. «Пить! Что мы будем пить?!» Они кричали во все горло, не думая и не заботясь о своем вожде, который мучился оттого, что был за них в ответе. Он бы хотел один томиться от жажды, больше того — навсегда забыть вкус воды, лишь бы только напоить их, лишь бы только не слышать: «Зачем ты сманил нас из Египта?!» Самому страдать нетрудно, несравненно мучительнее сознавать свою ответственность за такую вот толпу, и заботы удручали Моисея, удручали во все дни жизни его — больше, нежели любого другого человека на свете.

Скоро и еда вся вышла — да и надолго ли, в самом деле, могло хватить взятых впопыхах лепешек? «Что мы будем есть?» — теперь звучал еще и этот крик, перемежавшийся плачем и бранью, и Моисей провел тягостные часы один на один с Богом, упрекая его и сетуя на то, как жестоко с его стороны возлагать бремя целого народа на плечи одного своего раба. «Разве я зачал и родил весь этот народ, — спрашивал он, — так чтобы ты мог сказать: «Неси его на руках своих»? Где мне взять пищу, чтобы накормить весь народ? Они плачут и говорят мне: «Дай нам мяса, чтобы мы наелись!» Я не могу один нести на руках весь народ — это слишком тяжело. А если ты решил поступить со мною так, лучше убей меня, чтобы не видеть мне моей и их беды».

И Иегова не оставил его. Что до питья, то на пятый день, когда они шли по какому-то плоскогорью, им попался источник, окруженный деревьями; впрочем, он значился и на той карте, которую носил в голове Иошуа, и назывался «Источник Мерра». Правда, из-за вредных примесей вода была отвратительна на вкус, и это вызвало горькое разочарование, и ропот широко прокатился по толпе путников.

Но Моисей — нужда сделала его изобретательным — поставил какое-то подобие фильтра, который задерживал дурные примеси — если не целиком, то, во всяком случае, значительную их часть; так он сотворил чудо при источнике, которое превратило вопли ярости в восторженные клики и сильно подкрепило его авторитет. Слова «который вывел нас из Египта» сразу же вновь приобрели розовый оттенок.

Что касается пищи, то и здесь тоже свершилось чудо, которое сначала встретили с изумлением и восторгом. Оказалось, что пустыня Фаран на большом протяжении покрыта съедобным лишайником — манной, сладковатыми на вкус маленькими катышками, с виду похожими на кориандровое семя или на бделий; он очень быстро портился и начинал гнить, если его не ели сразу же, как соберут, зато, истолченный, растертый и выпеченный в золе наподобие хлеба, был, на худой конец, вполне сносной пищей и вкусом даже напоминал лепешку с медом, по мнению одних, а по мнению других — жмыхи.

Таково было первое, благоприятное впечатление, ио оно удержалось ненадолго. Уже через несколько дней люди насытились манной и устали от нее: больше есть было нечего, и она очень скоро опротивела им и застревала у них в глотке, и они жаловались:

— В Египте мы даром ели рыбу, и дыни, и бобы, и лук, и репчатый лук, и чеснок. А теперь наша душа изнывает, нет ничего, только манна в глазах наших.

С болью слышал Моисей эти речи и, конечно, все тот же вопрос: «Зачем ты сманил нас из Египта?!» И он вопрошал Бога: «Что мне делать с этим народом? Они больше не хотят манны. Смотри, еще немного — и они побьют меня камнями».

Впрочем, от побиения камнями его надежно оберегал Иошуа и вооруженный отряд, который юноша набрал еще в Гошене; они обступили своего освободителя кольцом, едва лишь угрожающий ропот поднялся среди темного люда. Это был маленький отряд, состоявший пока только из юных воинов, с Халевом в качестве поручика во главе, но Иошуа ждал лишь удобного случая, чтобы, выказав достоинства полководца и передового бойца, принять под свою команду всех способных носить оружие — три тысячи мужчин, от первого до последнего. И он знал, что удобный случай не замедлит представиться.

Моисей многим был обязан юноше, которого нарек именем божиим; не будь его, все бы уже не раз могло пойти прахом. Сам Моисей был человеком духа, и его мужественность, при всей своей силе и крепости, с широкими и толстыми, словно у каменотеса, запястьями, была духовной, обращенною внутрь, взнузданною Богом и им же неукротимо раздуваемою мужественностью, чуждой осязаемым вещам и пекущейся лишь о святом и богоугодном. С каким-то безрассудством, странно противоречившим той глубокой задумчивости, погружаясь в которую он прикрывал рукою рот и бороду, все его мысли и устремления сосредоточены были на том, чтобы остаться наедине с кровью своего отца и придать ей новую форму, чтобы никто и ничто не мешало ему изваять из не ведающей святости массы, которую он любил, святое подобие Бога. Опасности свободы, тяготы пустыни, вопрос, как провести через нее весь этот темный сброд целым и невредимым, больше того — куда именно он их ведет, заботили его мало или вовсе не заботили, к повседневному водительству он никак не был подготовлен. И он мог лишь радоваться, что рядом с ним был Иошуа, который, превыше всего чтя в Моисее эту духовную мужественность, предоставлял в полное его распоряжение свою мужественность — юношескую, прямолинейную, направленную вовне.