Уильям Теккерей - Записки Барри Линдона, эсквайра, писанные им самим

Рассказать, каким образом? Плутовка навестила меня как-то, когда я был уже на пути к выздоровлению и мне позволяли сидеть в постели; она была так весела, так милостива и ласкова со мной, что я был на седьмом небе и даже бедную матушку в то блаженное утро осчастливил приветливым словом и нежным поцелуем. Я чувствовал себя отлично и уписал целую курицу, а дядюшке, пришедшему меня проведать, обещал совсем поправиться к тому дню, когда начнется охота на куропаток, и сопровождать его, как обычно.

Приближалось воскресенье, и у меня были на этот день планы, которые я твердо намеревался привести в исполнение, несмотря на запреты врача и матушки, уверявших, что мне ни под каким видом нельзя выходить из дому, так как свежий воздух меня убьет.

Я лежал, блаженно-умиротворенный, и впервые в жизни слагал стихи. Привожу их здесь такими, как написал их юный недоросль, со всеми присущими ему орфографическими ошибками. И хоть эти строки не так изысканны и безупречны, как "Арделия, драгая, я стражду от любви" или "Чуть солнце озарило цветущие луга" и другие лирические излияния моего пера, получившие впоследствии столь широкое признание, однако мне кажется, для скромного пятнадцатилетнего поэта они написаны весьма изрядно.

В воскресенье, едва матушка ушла в церковь, я кликнул камердинера Фила, со всей строгостью велел принести мое лучшее платье, в каковое и облачился (убедившись при этом, что все стало мне за время болезни до смешного коротко и узко), и, прихватив заветный листок со стихами, понесся во всю прыть в замок Брейди, мечтая увидеть мою богиню. Воздух был свеж и чист, птицы звонко распевали в зеленых ветвях, я испытывал давно незнакомую мне радость и бежал по широкой просеке (дядюшка, конечно, постарался свести весь лес в своих владениях) вприпрыжку, точно проворный молодой фавн. Сердце мое отчаянно колотилось, когда я поднимался по заросшим травой ступеням и распахнул покосившуюся дверь сеней. Господа ушли в церковь, сообщил мне мистер Скру, дворецкий (с удивлением разглядывая мое осунувшееся лицо и тощую долговязую фигуру), и с ними шесть барышень.

— И мисс Нора в том числе? — осведомился я.

— Нет, мисс Нора не с ними, — ответил мистер Скру с непроницаемым, загадочным видом.

— Где же она?

На этот вопрос он ответил — или сделал вид, что ответил, — с обычной для ирландца уклончивостью, предоставив мне гадать, поехала ли Нора с братом в Килванген, пристроившись за его седлом, отправилась ли на прогулку с одной из сестер или лежит в своей комнате больная. А пока я пытался решить этот вопрос, мистер Скру незаметно скрылся.

Я бросился на задний двор, к конюшням, и здесь увидел драгуна, насвистывавшего на мотив "Да здравствует английский ростбиф!" и чистившего скребницей кавалерийского коня.

— Чья это лошадь, малый? — спросил я.

— Какой я тебе малый! — заворчал англичанин. — Это капитапова лошадь, он тебе покажет малого!

Я не стал задерживаться, дабы намять ему шею, что непременно сделал бы во всякое другое время, — у меня мелькнуло ужасное подозрение, и я со всех ног кинулся в сад.

То, что я увидел, почему-то нисколько меня не удивило. По аллее прогуливалась Нора с капитаном Квином. Негодяй вел Нору под руку, поглаживая и нежно сжимая ей пальчики, доверчиво прильнувшие к его распроклятой жилетке. За первой парой, немного отступя, шествовала вторая, — капитан Килвангенского полка Фэган, по-видимому, усердно волочился за Нориной сестрицей Майзи.

Вообще-то я не робкого десятка, но это зрелище меня подкосило; колени у меня дрожали и такая вдруг нашла слабость, что я чуть не рухнул в траву под дерево, к которому прислонился, и минуты две почти ничего не сознавал; однако, взяв себя в руки, я шагнул навстречу милой парочке и выхватил из ножен серебряный кортик, бывший при мне неотлучно, ибо собирался расправиться с вероломными злодеями, насадив их на клинок, словно двух голубей. Умолчу о том, какие чувства, помимо гнева, раздирали мою душу, какое горькое разочарование, какое безрассудное, неистовое отчаяние, ощущение, будто подо мною проваливается земля; не сомневаюсь, что и ты, читатель, не раз бывал обманут женским коварством, вспомни же, что ты чувствовал под тяжестью первого удара.

— О нет, Норилия, — говорил капитан, — (в то время в обычае у любовников было награждать друг друга выспренними именами из романов), клянусь богами, в сердце моем только вы да еще четверо других зажгли божественный огонь.

— О мужчины, мужчины, все вы таковы, Евгенио! — проворковала Нора (негодяя звали, кстати, Джон). — Вашу любовь не сравнить с нашей. Мы подобно… гм… одному растению, о котором я читала, цветем лишь однажды и умираем!

— Так, значит, вы ни к кому до меня не испытывали сердечной склонности? — осведомился капитан Квин.

— Ни к кому, кроме тебя, мой Евгенио! Как можешь ты смущать стыдливую нимфу таким вопросом?

— Голубка моя, Норилия! — просюсюкал он, поднося ее пальцы к губам.

Я хранил на груди пунцовый бант, — Нора как-то подарила его мне, отколов от лифа, — и я с ним не расставался. И вот, достав из-за пазухи бант, я швырнул его в лицо капитану и бросился вперед с занесенным клинком, восклицая:

— Не верьте ей, она обманщица, капитан Квин! Обнажите меч, сэр, и защищайтесь как мужчина! — С этими словами я подскочил к нему и схватил негодяя за шиворот, меж тем как Нора оглашала воздух пронзительными воплями. Услышав их, к нам поспешила Майзи с другим капитаном.

Хоть за время болезни я вытянулся, как сорная трава, и почти достиг полного своего роста в шесть футов, однако по сравнению с огромным капитаном казался хрупкой тростинкой, ибо он обладал икрами и плечами, которым позавидовал бы носильщик портшезов в Бате. Когда я напал на него, он сначала побагровел, а потом сделался мертвенно-бледен; отпрянув, он схватился за эфес шпаги, но тут Нора в ужасе повисла на нем с криком: